Алешина (Отченашенко) Ніна Василівна

Когда нас привезли в распределительный лагерь (кажется в городе Ганновер), мы ночевали в сыром холодном бараке, прижавшись друг к другу и ни сомкнув глаз от холода и голода. Утром привезли брюкву (мы ее не знали) и стали разливать, у кого что было из посуды, по ополовнику. Потом стали нас сортировать и разделять. Мы держались втроем — я, Мария и Мотя. Нас стали разделять, мы заплакали и сказали, что мы сестры. Но все равно Мотю от нас забрали. Сразу же погнали на вокзал и повезли. В Бремен мы попали, когда было темно. Пригнали в лагерь и повели в столовую, где опять дали по тарелке вонючей брюквы. Только мы сели за стол, как к нам стали подходить люди, изможденные, с лихорадочно блестящими глазами, спрашивая, будем ли мы есть.

Мы все поотдавали им, было больно на них смотреть, как они накинулись на эту еду. После этого нас повели в барак, где горела тусклая лампочка и стояли двухярусные нары. Несмотря на голод, мы сразу уснули. Среди ночи нас разбудили дикие вопли, долго не могли уснуть, но сон взял верх и мы уснули, сквозь сон я слышу, какой-то топот и крики, не могу открыть глаз, а мне кажется, что это мама топит печку русскую и вынимает из печки чугунки, а я хочу ей сказать: «Мама не стучи, дай мне поспать», а тут команда: «Ауштейн — подъем». На улице темно. Нас выстраивают и гонят с полицаями по дороге. Попадаем на фабрику, оказалась швейная. Работали немки. Среди них, похожая на армянку, была переводчица. Она стала нам объяснять, что делать. В обед привезли нам зеленую капусту, которая на зубах хрустела, с песком, без хлеба. Мы от нее отказались, пришел хозяин и стал нам через переводчицу объяснять, что война и все идет на фронт, и чтобы мы не забывали, что мы русские. Все равно мы не ели. Так затемно уходили, затемно приходили, а когда спрашивали у своих же русских, что за вопли по ночам, они рассказали, что некоторые не выдерживают и сходят с ума. Вскоре фабрику разбомбили. И нас увезли в другой лагерь. Лагерь был не очень большой, но с колючей проволокой, полицаями, собаками. Утром рано подъем, те же нары, укрываемся, у кого что есть из одежды, те же бараки, 16 человек в комнате, осенью и зимой холод. Комендант лагеря, без руки, в черной форме — мы не знали тогда, что это форма «СС». Дождь, снег, мороз — нас утром рано поднимают и ведут по обе стороны полицаи километра два по проезжей дороге, не разрешая ступить на асфальтовые тротуары. Уходим темно, приходим темно, это зима, осень. Когда дни становились длиннее — летом, приходили засветло. Когда мы шли по городу, за нами бежали немецкие дети и кричали: «Русиш шайзе, русиш швайне», это значит: «Русские говно, русская свинья». И полицаи их не отгоняли. А мы тоже были дети, некоторым еще не было и по 16 лет — мне только 26 декабря должно было исполниться 16 лет.
В дождливые дни, мы приходили мокрые, сушить вещи было негде, за ночь все не высыхало, утром опять одевали на себя мокрое и шли на работу. Приходя в лагерь, нас всех выстраивал комендант в колонну и заставлял бегать быстро по лагерю: кричал «Шнель, шнель!». Мы так были обессилены от такой еды, что еле двигались, а мне с Марией всегда выпадало быть впереди колонны. Комендант бесновался, но мы не бежали, а шли шагом. И получали плетей и сутки карцера, где все цементное и только можно стоять, а утром опять на работу, да еще в придачу даст тумака носком сапога.
На кухне главной была старая немка, а помогали ей две русские девушки, которые с нами не жили. В выходной день, в воскресенье, в обед давали две картошки, вареные в мундире, и кусочек хлеба. Это если нас не гоняли убирать кирпич, там, где были разбомбленные дома. Я страшно не любила стоять в очереди к раздаточному окну. Я становилась, когда очередь была поменьше, но зачастую вместо картошки и кусочка хлеба получала ополовником по плечам, так как старой немке нужно было согнать на ком-то свою злость. И она сгоняла на мне, говоря, что я пришла второй раз, и тогда я оставалась без обеда. А Мария делилась со мной своим обедом. А еще мы у немок на фабрике просили соли и тогда свою пищу солили. Сильно, сильно, чтобы хотелось пить и пить, а не есть. Хозяин фабрики был Дайтерс, но мы его никогда не видели, а был управляющий, не знаю как его звали. Мастер фрау Бизмен — пожилая немка, с перекошенным ртом и злыми черными глазами. Помогала ей красивая молодая немка, кажется, по имени Ирма. Она за нами смотрела и за нашей работой.
Шили мы женские брюки и шелковые мужские рубашки, но ни одной ниточки взять не могли, проходили через такой аппарат, что если хоть ниточку взял, он срабатывал. Был случай: девушка наша взяла немного ниток что-то зашить. За это она была бита и посажена на ночь в карцер.
Мы с Марией решили бежать. Возле нашего барака протекал ручей, и мы, никому из девчат не говоря, две ночки, до обхода, делали подкоп, чтобы поднять сетку-проволоку и уйти. На третью ночь после ужина мы, не сказав ничего девчонкам, ушли. Отойдя несколько сот метров от лагеря, мы попали на какое-то поле. Вдали виднелись дома. Тогда мы решили вернуться, пока еще не было проверки, иначе нас бы схватили, и мы бы распрощались бы с белым светом.
Мы сильно обносились, обувь порвалась, и нам дали колодки и халаты. На халате, на тряпочке, пришитой на груди, было нарисовано три буквы: “OST”. Немки на фабрике иногда, тайком, давали нам обувь и платье, иногда бутерброд.
Бомбежки все учащались, и при одной из них меня осколком чиркнуло по правой руке. Я прибежала в бункер, в горячке не почувствовав боли и крови. Девчонки уже в бункере закричали, что у меня кровь по руке льется, разорвали кофточку и перевязали мне руку. В другой раз в бункере засыпало два входа, нас там было четыре девчонки-русские и одна еврейка (она была с желтой звездой на спине), но мы остались живы.
Мы с Марией опять решили бежать, дыра не была обнаружена. Так же до обхода мы вылезли, и отойдя от лагеря, я говорю: “Муся, ты беги, а я вернусь, что будет, то будет, я тебя не выдам. Я их постараюсь обмануть, а ты уже будешь далеко”. Она для меня была, как родная сестра.
Я вернулась до ночной проверки на свое место. Я спала в углу на втором этаже. На свое место я положила одежду, наподобие лежащего человека, а сама легла на место Муси, тоже на втором этаже, только посредине. И вот проверка, немцы фонарями высветили лежащих людей и заметили обман. Меня — за руку и к коменданту, и давай допрашивать, где она (Мария), но я только твердила, что не знаю. У меня из ушей кровь пошла, тогда они меня в карцер на сутки, я там на цементном полу, по стойке смирно стояла, но молчала. Когда выпустили, то у меня ноги плохо двигались, девчонки оттирали мне их.
Муся осталась жива, она попала в другой лагерь, но немного больший, она набрела на него. И все время меня благодарила и при встречах, и в письмах. «Если бы не ты, мой прах давно бы был развеян по полю».
Нам объявили, что куда-то нас будут выгонять, и чтобы мы не брали ни мисок, ни ложек, ни кружек. Но тут пополз слух, якобы хотят нас уничтожить. Нас построили и выгнали из лагеря. Не успели мы отойти от лагеря метров на 500, как началась сильная бомбежка. На наш лагерь упала бомба. Все полицаи поразбежались, комендант исчез дня за два до этого. Ну и мы тоже, кто куда, врассыпную. Мы, несколько девчонок, спрятались в какую-то траншею и сутки там сидели, не высовывая головы. А потом водворилась тишина. Мы решили вылезти из траншеи. Прошли немного, смотрим — стоят какие-то солдаты в беретах, их автоматы были нацелены на немецкий бункер. Нас увидели. Один из них подошел и спросил: “Вы русские?” На чистом русском языке. Мы ему объяснили. Тогда он сказал, чтобы мы объединялись с русскими и ждали приказа. Мы пошли, нашли фабрику, не совсем разбитую. Там было уже много наших русских, и мы остались.
Через неделю нас всех собрали и вывезли на берег реки Эльба, за несколько километров. Разбили палатки, снабжали едой, откормили нас. Один русский мужчина все время хлопотал за всех нас, но я не знаю, как его было величать. А потом мы шли через Эльбу по понтонному мосту, с красным флагом, в деревню Шанхаузен, где нас принимали наши.
Здесь мы проходили фильтрацию и медосмотр. Нам выдавали такие листочки (документы) и отправляли на Родину.
Я не сразу попала домой, а попала в одну часть воинскую, где и вышла замуж за офицера Советской армии, прожили с ним всю жизнь.