Бозлова-Мец Александра Николаевна

Родилась в 1936 году, 26 марта, село Мемча, Ленинградской области.
Как трудно и горестно вспоминать прошлое. Когда была война, мне было 6 лет. Но, начиная с первых дней оккупации России, мы потеряли свое детство.
Начались наши страдания вплоть до 1945 года.
С первых дней захвата наших сел и городов мы понесли тяжелые утраты от фашистской агрессии.
Семья была из пяти человек, отец погиб в 1937 году на повалке леса. Все трудности легли на 47-летнюю женщину. Что делать, как сохранить детей? Мать — Егорова-Бозлова Ульяна Степановна, 1896 город рождения, с 8-10 лет уже работала, осталась полностью без образования, но детей воспитывала трудолюбивыми. Много работала, но пенсию ни за отца, ни по стажу работы не получила.
И так, немцы напали на наше село, в 2 часа ночи десантные войска высадились за селом. Просыпаясь утром, мы увидели — у каждой хаты сидели немцы автоматами у окон. До особого распоряжения никто из домов не смог выходить.
Немцы в первую очередь бросились на курятники и бежали к хозяйкам с требованием дать им молока. Съев утренние пожитки, они дождались особого командования и начали облавы на дома, выгоняли всех из домов и сгоняли на улицы для переписи.
Мы, дети, были в шоковом состоянии. Кричали, плакали, но фашизм делал свое дело. Стали вывозить в другие села, и сами люди стали убегать из своих домов. Скот был распущен, бежали, куда глаза глядят. Бежали и мы через болота в холодное время, тонули, протягивали палки, веревки, все, что было под руками. Но село еще не было под немцами. Вскоре и это село (Окуево) оказалось захваченным, и опять взрослое население вместе с детьми двинулось назад в село Мемча. А здесь шли уже ожесточенные бои, мы впервые увидели солдат Советской Армии, взятых в плен. Их гнали, как скот, полураздетых, голодных, раненных. А время было уже холодное, на дворе стоял ноябрь 41 года. Короче, их гнали туда, где о них и следа не осталось. Мы, дети, бросали что-нибудь из еды, а полицаи отгоняли плетками да пытались еще и пристрельнуть кого-нибудь из солдат за то, что они поднимали пищу, чтобы те шли и ничего не брали. Мы ночевали в сараях, банях и просто на улице. Наутро немцы стали увозить жильцов на подводах по другим селам. А там согнали людей в баню и подожгли.
Переполох, страх. Наступал 1942 год.
Убили сестру Марию 16 лет. Бабушку сожгли в бане. С мамой были разлучены. Немцы их с братом увезли раньше. Остались мы три сестры. Наступил голод, зима была суровая. То, что было, все поели, собирали очистки картошки, да их не хватало. Продать, купить нечего и некому. Сестра Клава и брат Петро уходили просить милостыню и в то же время в лесу помогали партизанам. Они помогли наладить связь и продвинуться войскам вперед. По возвращению они немецким командованием были избиты и посажены в подвалы с крысами. Мама была тоже наказана за детей, мол, где они были, и что в лесу делали. Избили плетками. Я в это время сильно болела, воспаление легких, ни врачей, ни медикаментов, ни еды, никто помочь ничем не мог. И так, маму с братом увезли в неизвестном направлении. Позже сестра меня забрала и пошли искать маму, но мама с братом уже была вывезена в Германию. Вслед за мамой и нас стали вывозить. На станции Лычково нас посадили в телятники и отправили в Германию. По дороге была сильная бомбежка, это наши войска не пропускали составы для вывоза людей за пределы Родины. Поезд был остановлен, так как сильный налет наших самолетов не пропускал состав с людьми. Люди разбежались во все стороны, горели вагоны, а я находилась в предпоследнем телятнике, и огонь уже добирался до меня. Каждый спасался, как мог. Но моя добрая, милая сестричка Клава, а ей было от роду 12 лет, вскочила в вагон и, окутав в ватное одеяло, вынесла меня из горящего вагона. Самолеты летали с минами, бомбами, не переставали бомбить. Сестра взяла меня на руки и, пробежав несколько шагов, упала. Только мы поднялись — взрыв бомбы или снаряда, и мы с ней падаем снова. Нас оглушило, и кусок осколка попал мне в правую ногу возле колена. Поднявшись, мы пошли дальше, но кровь не переставала течь, я почувствовала боль в ноге. В лесу были окопы, и мы туда к партизанам зашли. Мне сделали перевязку, вытащили осколок, замазали йодом, и мы пошли дальше, вернее, сестра тащила меня на себе в Псковскоую область. Шли мы лесом, полем, впереди почти никого не было, только двое детей беспомощных шли неизвестно куда. Старшая сестра потеряла нас в лесу и не знала, где мы. Прожив в холодном 1943 году в лесу три дня, мы добрались до Порховского района, деревня Дубровка, Псковской области и в деревне уже встретились с сестрой Ирой. Нам уже было известно, что мать с братом должна находиться в этих местах. Попав в детский дом в районе села Дубровка, мы с сестрой Клавой жили в разных комнатах. Кушать было почти нечего , так как эти места находились в кольце захвата немцами, и, вообще, шли ожесточенные бои.
Сестра Ира, работая при госпитале, подала объявление в местную газету о розыске мамы и брата. И в один прекрасный день пришла почта в детский дом. Воспитательница вызывала всех детей, кого разыскивали родственники, и, в том числе, объявилась наша мама с братом. Встреча была радостной, со слезами на глазах. Мама находилась в деревне Боярщино, Псковской области, Порховского района. В тех местах бушевала полным ходом война, ведь этот район был в центре России, и увоз людей и разгром шел полным ходом. Кушать было нечего, только мусорники с отходами пищи валялись у обочин дорог, так вот мы, дети, этим и питались. Вот тут-то я и проглотила кость, которая застряла у меня в горле, это был конец жизни, но, увидев это, проходивший немец сообщил врачу. Помощь была оказана, сделали операцию и, вместе с костью вырвали гланды. Конечно, детское состояние было критическим, я перестала говорить и долго оставалась заикой.
И тут же нас вскоре погнали на товарную станцию и увезли в Польшу. Иру, сестру, немцы с нами разлучили. Молодежь им была нужна отдельно. Холодные товарняки заполняются детьми, стариками, подростками и на чужбину.
Приехали на станцию Лодзь и на фильтрацию во двор, где была какая-то фабрика из красного кирпича и окнами. Тут нас высадили, дали кипятку с сахарином вместе с солью. Двор был переполнен узниками, стояли печки на колесах, скамейки, росли деревья. Все это было возле речки в центре Лодзи, где были трамвайные линии, а за углом была центральная улица, и там был (есть и сейчас) базар, только в то время он был разбит, груды кирпича были на дорогах. Нам с братом Петром удалось выскочить на улицу, и мы все видели, а на углу продавали мороженое, нас продавщица угостила. Вы не представляете, какую сладость мы почувствовали в эти трудные минуты.
А за речкой шли ожесточенные бои, сверкало так, как будто яркой молнией охватывало все в окружении.
Ночевали вроде бы два дня на этом пересыльном пункте во дворе, свернувшись в комочки. Переписали, поставили отпечатки пальцев и опять в путь дорогу.
Привезли на товарную станцию, посадили с криками и лаем собак в телятники и повезли дальше. Отправка была на Восточную Пруссию, а дело было уже к зиме. Находились долго где-то на станции, и опять перепись. В вагонах — вонища, люди умирали в вагонах, их вытаскивали и куда-то увозили. Кушать не давали, одна вода еще как-то спасала, растворенная с сахарином. Держали долго, пришлось многим бежать, а куда, никто не знал. Была какая-то сильная тревога, а что происходило, я не помню. Помню, бежали полем, все кругом замело снегом, попали в снежные окопы, а до нас здесь были люди. Голодные, почти раздетые, больные люди сбились в кучки и спали в снежных окопах. Ведь 1943 город был самый снежный. Беспомощные, холодные, голодные выходили из последних сил из сложных ситуаций. И опять посадка наша была неудачной. Немцы со своими овчарками просачивали все, что можно, и выгоняли опять на станцию.
Как мне вспоминается, шел какой-то предновогодний праздник, и мама говорила, просочились слухи — нас отправляют в какой-то лагерь.
Станция была переполнена людьми, сортировка была по эшелонам. Везли в разные направления. Куда нас везли, никто не знал, и опять крики, паника, плач детей. Сколько везли, никто не знал, в дороге долго были. И так вечером нас привезли в Литву. Проезжали тоннель возле Каунаса, и все подумали, что это нам конец. В Каунасе много людей высадили и повезли дальше. Нас привезли в город Алитус на станцию. На станции такой поднялся стон, что было слышно все в округе. Но немцы бегали, как угорелые, со своими собаками и, подавая нам подводы, садили детей, стариков и привозили в концлагерь «Алитус-133». Он был почти рядом с железной дорогой. Подъезжая к воротам, взрослые уже приблизительно догадывались, куда мы попали. Лагерь был среди леса с выходом с одной и другой стороны на дорогу. Рядом с каменными зданиями стояла деревянная конюшня. Распахнув двери, мы почувствовали, куда нас привезли. Под крики полицаев и немецких офицеров стали всех вталкивать в это вонючее помещение. Оказалось, что эти одичавшие люди должны здесь находиться. В сопровождении полицаев нас, нашу семью, поместили в правый угол к выходу. При входе в конюшню мы сразу увидели на земляном полу десятки больных людей, которые стонали, просили помощи, воды, они умирали. Лежали, сидели полуживые дети, старики, женщины. Вонь стояла страшная, ведь туалетов не было, и никто их не выводил для нужд. Продержали нас, наверное, с неделю. Мы, дети, сильно больные, у меня была высокая температура, у брата началась проблема с мочевым пузырем, он мочился под себя. Мама настолько кашляла, что мы думали, что она уже не выдержит. Клава была закутана в большой клетчатый платок и сидела, как старушка маленькая. А людей умерающих каждый час приходили и проверяли, в каком они состоянии, неугодных отправляли в крематорий, мертвых на подводы и увозили в лес. А люди-узники каждый день все прибывали.
Настал день, и нас поместили в 6-ой барак, через некоторое время — в 8-ой, а затем в 9-й барак. И здесь мы горя хлебнули с полной чаши. Мать немцы забирали для какой-то работы, как мы потом узнали, она имела дело с трупами для крематория. Все время плакала, но нам ничего не говорила. Сестра была забрана для сдачи донорской крови. Немцы схватили ее в помещении, и повели в комнату. На ней разорвали платье, был сделан укол, и она ничего не помнила, что с ней произошло. Придя в сознание в помещении, она почувствовала сильное недомогание. У нее брали кровь, которая текла по стеклянным трубочкам. Мама об этом не знала, но когда одна из подружек сообщила маме, то она меня послала посмотреть, где Клава. Вот тут-то я увидела всю эту картину. Тайком пробралась по длинному коридору, но путь преградил немецкий офицер с собакой, и он не давал мне пройти. На мое «счастье» в конце коридора что-то случилось, и немец с собакой пошел туда. В это время я открыла дверь в комнату и увидела страшную картину. Во-первых, это множество трубочек с кровью, проходивших по стенам. Во-вторых, два окна, два врача и четыре ванночки, куда ложили детей для забора крови и других экспериментов. Стоял топчан и стул, на котором сидела с задранной головой девочка, в полном бессознании. Меня хотел пригласить врач-немец, но я рванула так мгновенно, что тот полицай, который стоял в коридоре, не успел опомниться, как я убежала, а пост он не должен был оставить. Но испытание на уколы в руки и на спине — мы от этого не ушли.
Выгоняли два раза на песочную площадку, которая находилась в оцеплении колючей проволоки, ползать на коленях, на животе, бежать и вставать. Много беспомощных людей падали и не поднимались, их отправляли в крематорий. И так было каждый день. Вскоре прошел слух, что всех спалят, расстреляют, об этом мама узнала от нашего русского полицая. Так вот, перед пасхой, нас — 4 семьи с детьми — партизаны ночью выкрали, посадили на подводы и повезли, незнамо куда. А в это время, мы уже были в дороге, в лагере была тревога, и подожгли конюшню с людьми. Запах «холодца» остался в памяти моей навсегда. Привезли нас к вечеру к литовцам. Хозяйка встретила нас хорошо, накормила салом с горохом, положила спать на соломе. А куры жили под печкой. Ночью забежал муж, узнал, что она нас приняла, и убежал, это был литовский партизан. На следующий день мы с братом пошли просить милостыню, так как это была пасха, нам подавали хорошо.
Своих людей мы уже не видели, они были размещены по хуторам.
И тут опять тревога: пробыв дней 5-6, нас затребовало в Алитус немецкое командование. Кто-то выдал. И опять нас куда-то повезли. Иначе местным жителям грозила смерть за спасение узников. Литовцы дали немного еды на дорогу. Привезли нас обратно в концлагерь, только в 10-й барак, который находился через дорогу, за железной линией. Мать узнала каким-то образом, что этот в этом бараке в пищу подсыпали яд, и после этой еды, лежа на трехъярусных нарах, человек уходил на тот свет. Помню, давали красный борщ, красивый, даже со сметаной. Мать предупредила, чтобы никто ничего не ел. Немного продуктов было с собой, которые дали литовцы, вот этим мы и питались, растягивая удовольствие. Но хотелось страшно пить, болело горло, а так как этот барак находился за колючей проволокой, убежать нельзя, то можно было выйти на улицу. Мама попросила разрешения у дежурного полицая вскипятить немного кипятка в немецком котелке. Я собрала маленьких сухих веточек, и он сам нам поджег этот костер. Вода вскоре закипела. Я решила, что сама могу снять с костра котелок, но, увы, мои руки были настолько еще слабы, что этот кипяток очутился на моих руках. Ожоги долго не сходили.
И опять приехали машины, живых погрузили и повезли в сторону Вильнюса по мостовой дороге, выложенной камнями. Нас везли в баню.
Приехали к бане в крытых машинах, зашли с улицы в предбанник, заставили всех раздеться догола. Немцы требовали, чтобы рассчитались на первый-второй, вторых поставили в шеренгу.
Вещи забрали, пересмотрели, документы, которые еще оставались у мамы, она спрятала в сапоги кирзовые.
И вот, нас стали запускать в баню согласно очереди.
Мама сумела поставить брата и сестру так, чтобы они были под нечетными цифрами, а меня она держала возле себя, зайдя во второй предбанник, в котором было две двери. Правая дверь — одеяло черное, левая — в баню. Полицаи с собаками стояли начеку. И тут начался пуск в баню. Клава и Петро прошли, а мама со мной была через несколько человек. Мама проходит, а вместо меня вставили мужчину, мама с криком вырывает за руку меня и стремится попасть в баню. Полицай, подняв дубинку, бьет маму, куда попало по голому телу, собака рвется укусить, он ее придерживает. И поднялся крик, плач, стон, это было страшней любой бомбежки. Но все-таки маме удалось меня вырвать, и полицай так толкнул маму в дверь, что та бедная упала об плиточный белый пол и еле поднялась. Мы постояли под душем не больше одной минуты и начали одеваться. Меня сильно ударили по плечу. На дворе было холодно. Погрузили нас в крытые машины, тех, кто успел пройти душ, а после меня с мамой втолкнули еще одного пожилого человека и на этом закрыли дверь в баню. Все остальные, которые прибывали в баню, попадали под одеяло, для отравления газом.
Не добили там, так повезли в «барский» дом на горе, где нас ждал расстрел. Приказ всем раздеться и подняться на этажи. Оставить все вещи, документы взять с собой. Мы были на 4-м этаже. Люди спускались вниз по лестнице во двор для расстрела. Территория, обнесенная колючей проволокой. Надо было как-то спрятать документы. Мать засунула в печь, а одно мое свидетельство о рождении спрятала за печку. И она говорила, что если всех расстреляют, а тебя спасут, чтобы ты знала, откуда и кто ты. И кто-то сможет помочь.
Людей на лестнице скопилось много, чтобы по очереди спуститься вниз. С машины раздавались какие-то выстрелы, но тут вдруг врываются литовские партизаны и кричат, отставить, всем вернуться назад.
Вы не представляете, с чего мы должны были начать. Стоим все голые друг перед другом. Истощенные, больные. Одевшись, опять сели в машины и нас повезли на Вильнюс.
Это был июнь 1944 года.
Поселили нас в какой-то госпиталь в кочегарку, где мама помогала работать. Клава убирала горшки за раненными, брат пилил, колол дрова, а я — со своими больными руками, держала их на каких-то веревках-подвесках. И опять я заболела дерматитом кожи головы, с больной раненной ногой, давало знать о себе и горло.
Подходил конец войны в Прибалтике, но разруха была повсюду.
Прежде, чем отправиться домой на прежнее место жительства, из Литвы до осени никого не отправляли. Мама лето проработала со мной на полях по уборке овощей.
Жить продолжали в кочегарке.
Кругом надзор с литовской стороны. Никакой переписи я не помню, никакой документации никто не давал. Знаю одно и видела, как литовцы грузили машины своим добром и увозили, покидая свои дома. Во всем этом им помогали литовские полицаи. А позже мы узнали, что их сопровождали полицаи, и они же за городом их же расстреливали.
Где-то в октябре месяце приказ был всем покинуть Литву.
Маму литовские хозяева оставляли для работы в хозяйстве, но согласия не было. Долго нас держали на станциях, кроме кипятка, ничего не было. Сплошное воровство, народу много, страшно было ехать.
Дома, в Мемче, нас никто не ждал, да и населения почти не было — поумирало в концлагерях, по дорогам войны. Ноябрь месяц, какая еда? Голые, босые, еле живые, какая учеба, какие планы, ни книг, ни учебников? В голове стоял один рев самолетов, кругом бомбежки, нищета, голод. Волнение было за старшую сестру — Иру, никто не знал, где она. А во время разлуки нас с ней, ее оставили работать в госпитале. А там их собрали, девчат, и отправили на Германию в 1943 году, где-то летом. Советские войска задержали поезд почти у самой Риги, и они остались там тоже для работы. В 1944 году она у кого-то из односельчан, в Риге, узнала, что мы находимся в концлагере, и через военную комендатуру, отправилась в Литву, в концлагерь «Алитус-133». Она обратилась в архив, чтобы узнать хоть что-то о нас. Ей ответили, что они живы и уехали. Куда, когда — никто ничего не написал и не сказал. И через границу она переезжала с разрешения комендатуры Литвы. Эта справка долго у нее хранилась, а потом посчитали, что это уже лишние бумажки, и выбросили. Она вышла замуж в 1944 году в Риге за военнопленного из Украины — Багуля Анатолия Казимировича, который и сейчас живет в Риге. Сестра умерла в 1986 году от сильной болезни, перенесенной во время войны, и внезапного падения на лестничной клетке возле своей квартиры. Осталось двое детей — дочь 1945 года и сын 1958 года рождения.
Все родные покоятся на кладбище в городе Рига. В 1956 году я переехала жить к мужу в Киев. Сама очень болею. Имею двоих детей.
В свое время никто наперед не смотрел. Кончилась война, были рады, счастливы. Только одни болезни она нам принесла и полнейшую разруху.
Всю жизнь нас считали врагами народа. Продвижения не было, техникумы и институты были для нас недоступны. Были такие, которые скрывали свое прошлое, и вот сейчас они руководят нами. Те, кто был в концлагерях, — враг народа. Особенно плохо на нас смотрели коммунисты, презирали кругом. Я испытала это на себе при поступлении на работу здесь в Киеве в партию. К счастью, я в нее не вступила. Все описывать очень сложно, да оно, наверно, никому и не нужно.
И в настоящее время бывшие наши молодые солдатики, а сейчас «старенькие», смотрели и смотрят на нас искоса. Ведь они никогда не посочувствовали «детям войны», а стремились только унизить нас. Мы пережили очень сложную и трудную жизнь, росли в голоде и холоде, почему же допустили: столько детей — один жив, двенадцать лежат в земле. Возьмите, прикиньте, какое количество нас не вернулось. И это мы виноваты? После войны наши дети, которые остались живы, поднимали страну из руин, недосыпая, а порой и голодая, бежали на работу.
Я работала и училась в Риге до 16 лет. Потом пошла на работу на чулочно-носочную фабрику «Аврора». Проработала пять с половиной лет. Была лучшей вязальщицей цеха, бригады, фабрики, района, города, и пришлось уехать, потому что муж кончал авиационное училище, и его направили на свою Украину. Здесь жила его мать, муж погиб на фронте, и сын тоже не вернулся, оба погибли при защите Сталинграда. Мой муж работал в Киеве на одном из военных заводов. Очень грамотный и нужный был человек для работы на заводе. Умер на дороге, от всех потрясений, нет работы, пенсия 49 гр., недостача в доме. Болезнь его и меня привела к нервному расстройству.
С первых дней создания организации 22 июня 1988 года состою в союзе узников концлагерей. По возможности вела общественную работу совета Киевского отделения малолетних узников фашистских концлагерей.
Трудовой стаж 44 года.
Инвалид войны II группы, вдова, пенсионерка.
Прошла боевые действия, имею ранения, ветеран труда, узник концлагеря «Алитус» (Литва).