Чичмарь Владимир Иванович

Я родился 10 апреля 1937 года в селе Снежково, Волковского района, Харьковской области. Из воспоминаний мамы, когда мне было три года, я заболел. Мне захотелось меда. Пчелы стояли в неотапливаемой комнате. Папа был на работе. Мама из рамки вырезала мед с вощиной и сказала, чтобы папе не говорил, так как это зимой, не надо тревожить пчел. Когда папа пришел с работы, то я, прыгая на кровати, на вопрос как я себя чувствую, ответил: “Хорошо”, и добавил: “Я папе не сказал, что мама вырезала мед из рамки!”
Мой брат занимался вшколе, и когда он делал уроки я всегда был рядом с ним и никогда не рвал книг и тетради. В ноябре его забрали в военное училище. Я помню как его провожали. Это был 1940 г. А потом страшные воспоминания, до сих пор тревожащие. В августе 1943 г. немцы выгнали жителей села и под охраной автоматчиков с собаками погнали в Карловский район Полтавской области. Кто пытался бежать, их сразу расстреливали. Наша семья с односельчанами тоже была угнана. А потом увезли машинами на станцию Кременчуг, загнали в товарные вагоны и увезли в Германию. Мне не удалось узнать, куда первоначально привезли — в концентрационный лагерь Маутхаузен или в лагерь г. Фельден. Помню, большой зал, в котором находились дети, женщины, мужчины уже раздетые и остриженные, направляли как будто в баню, но потом не было никакой бани, а вывезли в другой лагерь. Вероятно, в город Нюрнберг, возможно, г. Фельден. И, вспоминая, как я с одним мальчиком через ограждение колючей проволоки (была дыра в заборе) мы вылезли из лагеря и пошли за детками, наверно, детки были из детсада с воспитательницами. К нам воспитательницы подходили и спрашивали что-то, но мы не знали языка, и они нас не прогоняли. Мы поднялись на гору и ходили по лесу, увидели белочку, а потом возвращались назад той же дорогой, но дверку в заборе мы не заметили и пошли к воротам. На дороге мы нашли по одной мерзлой картошке, стали грызть картошку. Приблизившись к воротам, один из охранников нацелился из автомата на нас, но другой закричал найн, найн, клейн киндер. И он автомат взял на плечо. Я уронил картошку и потянулся ее поднять, он ударил меня сапогом по голове, и я заполз за ограждение ворот и больше никогда не вылазил из лагеря. В лагере находились мои две сестры и брат. Папа работал на пороховом заводе, а мама в литейном цехе. А потом перевезли в г. Нюрнберг, где родители работали на лакокрасочной фабрике, а брат Павел работал на цинковой фабрике в г. Фельден. Это по сведениям комитета государственной безопасности (архивные данные). В апреле 1945 г. были освобождены американскими войсками. С 5 июля до 19 августа находились в 281 советском фильтрационном лагере. Потом отправили в г. Ковель Волынской области для дальнейшей проверки. Во время проверки забрали справку, в которой было отмечено, что находились в концлагере, кажется, до 1944 г.
После проверки вернулись в свое село 15 сентября 1945 г. Но хозяйство было занято колхозом, люди, у которых погорели хаты, жили в нашей. Когда они были на работе, выгнали детей на улицу и выбросили их узелки, разломали печку и засыпали зерно, а в сараи (их было 2) поставили лошадей, коров, овец. Вернувшись 15 сентября в село, папа договорился переночевать в землянке у людей, а сам сразу пошел в сельсовет за 6-7 километров. Там ему сказали, что надо идти в райотдел НКВД. Уже был вечер, к тому же от станции идти надо было 15 км. Когда на другой день пошел в НКВД (это тоже 12 км), там поиздевался начальник Григоров физически и, естественно, всячески оскорбляя, предупредил, чтобы утром был в г. Харькове. Отпустил к ночи, сказав: “Ты пойдешь в Харьков, уже оттуда не вернешься.” Вот папа вернулся проститься и за 70 км пешком пошел в областное управление НКВД. Но там по-другому отнеслись, так как не было никакой вины у него. Не зря же с 5 июня по 19 августа держали в одном лагере, а потом еще и в другом. Был составлен протокол опроса и лейтенант сказал: “Зайдите (даже на Вы) в комнату такую-то, получите деньги на проезд.” Никаких денег он не получил и опять 70 км пошел пешком. Пока договорился, чтобы семья какое-то время могла у людей в землянке переспать, а сам пошел за 18 км в совхоз и устроился на работу, а мама осталась работать в колхозе. Определились на квартиру у Маличенко Н.Г. Надо было и к прокурору, в суд обращаться, чтобы вернули захваченное хозяйство. Говорили, что советский суд самый гуманный, справедливый суд. А судья бросил бумаги на пол, заорал на маму: “Иди отсюда, а то я тебе так отдам хату, что и на кладбище не попадешь.” Заплакала, пошла. Обращались с бумагами к вождям, но дальше Харькова «прошения не выпускали». К прокурору не так-то просто было попасть, да еще такие кровопийцы только могли угрожать. И так как жилье никакое не было предоставлено, скитались по квартирам.
В школу пошел 20 сентября в первый класс и один раз в руках держал Букварь, учительница дала один раз. Спасибо ей. А тем временем в сельсовете, чтобы оставить хозяйство за колхозом, составляют “документ”, как считали знатоки, и, разумеется, направили в областное НКВД. Это только теперь через суд можно опровергнуть, что эта справка не документ: нет номера исходящего, нет фамилий председателя и секретаря, есть штамп только и карлючки. Да и текст не соответствует действительности, где записано, что приехал с немцами в немецкий тыл, работает в колхозе им. Молотова, но ни одного дня он в колхозе не работал. Обратившись в комиссию по репрессиям, зам председателя сказал, что проверки в фильтрационном лагере и НКВД — это не документ. А чтобы убрать эту справку, обращайтесь в суд. В суд надо обращаться имея деньги. Очень трудно это все было пережить.
И вот наступил 1947 г. Голод. Был уже опухший. Мама плачет. На мой вопрос: “Мама, почему ты плачешь?”, отвернется, сдерживается. Потом объяснила: “Я думала ты не выживешь”. Я каким-то образом выжил все-таки. Основная еда — крапива. Отварная и лепешки (только из крапивы), подсушенные на чугунной плите. Это были по-современному «Snikers». А тем временем долбили счастливое детство. В школу приходилось ходить за 6 км, зимы были холодные, портянки примерзали к сапогам. Окончил школу. Желание было стать врачом. Но не тут-то было. В анкетах была графа: где находился во время войны, подчеркнуть на оккупированной территории или нет. Разумеется, на оккупированной, а если было бы известно, что был еще и в Германии, то не попал бы и в Горный институт. Был крепостным два года. Закончил курсы шоферов. А вот до сих пор давит несправедливость, как «законы» соблюдались. При укрупнении колхозов вернули один сарай, перенесли его на другое место. Это было в 1950 г., где мы и жили в этом сарае. И до 1975 г. мама жила в этом сарае, а потом сказали, забирай свою хату. Как я уже описал, что был колхозный склад, школа, клуб, библиотека, но никто его не ремонтировал и даже пол оставался земляной. Отец до войны не успел сделать. И за 30 лет пользования никто не заплатил ни копейки. Пришлось только выслушивать мерзкие выражения коммунистов. Так маму в колхозе гнали на самую тяжелую работу, за которую ничего не платили, а только могли унижать и покрикивать, считали, что им все позволено, поскольку люди в таком страхе были. И вот маму, разумеется с детьми, выгоняли из села. А за то, что она спросила, зачем оскорблять нацию. В перерыв били вшей в голове, а председатель колхоза Василий Супрун и уполномоченный набросились на женщину: “Что ты, кацапка, делаешь?” И вот маме пришлось идти в райисполком. Чтобы власти приняли меры к таким уполномоченным. Правда, на другой день уже никто не видел этого уполномоченного. Тогда не надо было работать, имея партийный билет, только уметь кричать. Это неоспоримо. А что во время подписки на заем такие «уполномоченные» прямо до предела унижали. В комнату конторы сгоняли и сразу по столу стучали и матом покрывали, что под страхом подписывались на сумму, превышавшую установленную. Так мне при подписке на заем государственный была названа сумма, от которой я отказался. Так называемый коммунист Сук Николай с пеной у рта назвал «немецкой…», и мне пришлось написать заявление в райком партии. После этого парторгу пришлось извиняться. Вот так можно было над “крепостным” издеваться.
Удалось закончить институт, имею 25 лет подземного стажа, на такую пенсию невозможно отремонтировать родительский дом (ребенку было 12 лет), он говорил: “Папа, давай отремонтируем. Это же родительский дом”. Это и теперь мне помнится, только покоя не дает, что все тянут, ломают, и оконные рамы вытащили. Даже постель, на которой умерла мама, забрали и кровати, стол, стулья. Вот такие «благодарные» люди. И вот заработанные деньги (25 лет ходить в 4 смены на работу), удалось заработать, но потом эти деньги отняли среди белого дня, а теперь приходится существовать, не имею даже стиральной машины, телевизора, да и лекарство недоступное.
Еще упустил описать, как всячески унижали и, кроме того, давили налогами такими, что теперь не верят, разве такое могло быть, чтобы были такие налоги. К примеру, в хозяйстве ни одной курицы не было, но должны сдать 120 штук яиц, 44 кг мяса, а если у кого была коза, то должны сдать шерсть и шкуру, кто имел поросенка, то должны сдать шкуру, а кто не сдаст, то еще большие штрафы. Самый большой налог был тем, кто имел пчел, то был самый большой налог, поэтому люди уничтожали пчел, фруктовые деревья. У кого были хорошие дойные коровы, за бесценок скупали и затем передавали в колхоз. Объясняли, что коровы больные бруцеллезом, а в колхозах потом доили по несколько лет. Так и у моей мамы забрали за бесценок корову.
Не все я смог написать о пережитом за неимением времени и из-за того, что не могу спокойно описать последовательно.