Рабцевич Петр Рувинович

Я, Рабцевич Петр Рувинович (Рабинов Ерухим-Фишель Рувинович), родился 25 мая 1923 года в городе Дрогичине, Брестского воеводства (до 1939 года — Польша).
Отец Рабинов Рувин Шлемович (1890), мать — Рабинова Полина Фишелевна (1892), сестра Рабинова Эстер Рувиновна (1914), брат Рабинов Лев Рувинович (1916), сестра Рабинова Рива Рувиновна (1921) года рождения.
Родители родом из Любешова, что на Волыни. Во время отступления немцев в 1916 году их переселили в Дрогочин. В Дрогочине мы жили до 1924 года.
В 1924 году отец получил работу в имении помещика Орды в Мокрой Дуброве Логишинской гмины, Пинского староства, Брестского воеводства. Отец по специальности сыровар швейцарского сыра.
В Мокрой Дуброве родились братья Давид и Арон.
В нашей семье соблюдались все еврейские традиции, несмотря на то, что в имении была только одна наша еврейская семья. Дети росли и занимались в польских школах. Нанимали нам учителя для изучения иврита и еврейской культуры.
Брат Лева окончил в Пинске гимназию снифтарбут.
Когда подросли я, Давид и Арон, материальные возможности в семье ухудшились, и учиться нам в гимназии было невозможно. Родители сняли комнату в местечке Логишин (5 км от имения). Там мы учились в польской школе, также с учителем изучали иврит. В Логишине проживало около 200 еврейских семей, было три синагоги, два резника. Наши родители проводили все праздники с нами в Логишине.
В 1936 году я окончил школу повшехну в Логишине и поступил в Пинское еврейское ремесленное училище. Родители сняли комнату в Пинске, и туда переехали учиться я, Давид и Арон. Я учился в училище, они в еврейской школе. За нами смотрела старшая сестра Эстер, она была для нас как мать. Леву призвали служить в польскую армию, в кавалерию.
В армии его послали учиться в военную фельдшерскую школу. Он ее с успехом окончил и после окончания служил в армии фельдшером. Сестра Рива жила с родителями в Мокрой Дуброве и помогала им.
В 1938 году помещик Орда продал имение крестьянам, и много семей, работавших в нем, остались без работы, в том числе и мои родители. В 1938 году они переехали в Пинск и сняли квартиру по улице Монюшко, 10/10. Там стала проживать наша семья.
Отец был безработным, мать стала работать белошвейкой, сестра Рива — продавцом галантерейного магазина на улице Костюшко у хозяина Фельдмана в доме Шмитта. Я учился в ремесленном училище, и платить за учебу родители не имели чем. Попечительский совет училища освободил меня от платы, а в каникулы я должен был работать — помогать выполнять заказы училищу.
В 1938 году вышла замуж сестра Эстер за Авраама Варшавского.
В 1939 году женился брат Лева, работал он на фанерной фабрике Лурье.
Мы (дети) жили своими мыслями, посещали клубы Шомер-Олуми и Шомер-Ацсер, мечтали строить свою страну. В городе Пинске, где проживало около 29 тыс. евреев, речь на улице была еврейская, всего население было 36 тыс.
По субботам ходили в большую синагогу послушать кантора и самим помолиться. Ходили в кино. В то время у нас показывали фильмы на еврейском языке «Ткияскаф», «Дердыбек», «Мамэлэ». Мечтали о будущем.
В 1938 году после аншлюса Австрии и Чехии Гитлер стал требовать у Польши данцигский коридор, и нам стало ясно, что война на носу. В марте 1939 года в Польше была объявлена первая мобилизация в армию. Был призван старший брат Лева. Я весной 1939 года окончил ремесленное училище и стал помогать отцу охранять сад, который он взял в аренду.
Старшая сестра была в положении, ждала ребенка. Меньшие братья Дваид и Арон окончили школу. Давид помогал мужу сестры торговать в магазине. На душе у всех было очень неспокойно. В городе польские власти просили материальную помощь на покупку военного снаряжения, особенно на противовоздушную оборону, начали строить щели в своих огородах.
После подписания пакта Риббентропа-Молотова началась польско-немецкая война. В первых числах сентября к нам в Пинск начали поступать вагоны с ранеными. Госпиталь был в иезуитском соборе. Отец и мы, дети, пошли смотреть, а вдруг увидим брата.
К нам в Пинск стали приезжать много беженцев, особенно, евреев из глубины Польши.
17 сентября 1939 года советские войска перешли польско-советскую границу, и 20 сентября они уже были в Пинске. Польская власть была подавлена. В скором времени были закрыты все синагоги, еврейские школы (частные и общественные), все это перешло в государственные руки.
Еврейское население приняло приход советов лучше, чем приход немцев, потому что знали отношение немецкой стороны к евреям.
Я поступил на работу в западное речное пароходство. Пароходство разместилось по улице Советской, 24. Поступил в отдел связи и работал механиком связи.
Сестра Рива пошла работать в пищеторг, меньшие братья пошли в еврейскую школу, которая открылась на базе гимназии снифтарбут.
Сестра Эстер родила дочь, а о брате Леве мы ничего не знали. В канун 1940 года он приехал домой — бежал из немецкого плена, дошел до Бреста, в Брестской крепости его держали больше месяца советские пограничники, пока наводили справки о нем. В скором времени его жена родила дочь Дину. Придя из плена, он пошел работать в городскую больницу и поступил в Пинское медицинское училище.
Из Пинска стали высылать богатых людей в Сибирь. Мой отец завидовал этим людям. Он говорил, что они останутся жить, а мы тут погибнем, что это еще не начало войны. В таком кажущемся спокойствии мы прожили до начала советско-немецкой войны. Последний день, когда наша семья была вместе — это 22 июня 1941 года. Это первый день войны.
22 июня 1941 года. В этот день все были вместе, не было только мужа сестры Авраама, он был призван на сборы в Брестскую крепость. В этот воскресный день на выходной приехала сестра Рива, она работала плановиком на строительстве полевых аэродромов. В этот день брата Леву вызвали в военкомат, Рива вернулась на работу, я тоже был вызван на работу. Никто не знал, что будет завтра. В ночь с 23 на 24 июня в городе началась паника, причиной стал взрыв порохового склада бывшего 84-го польского пехотного полка. От взрывов в городе стало светло, все население бросилось бежать через мост на другой берег Пины в сторону Давид-городка. Я и мои братья тоже ушли из города. На третий день мы достигли бывшей советско-польской границы, но нас не пустили пограничники, так как у нас не было пропусков. Наши паспорта на советской стороне не были действительными, и нас вернули обратно в Пинск. Прибыв в Пинск, пошёл на работу. Начальство уехало на грузовой машине в эту же паническую ночь. В городе вся власть была у коменданта днепровской флотилии.
В Пинск пришли немцы, и первая задача у них была: уничтожить всех евреев. Был расстрел тридцати мужчин-евреев. Среди них был парикмахер из местечка Логишин, он упал, затем вылез из ямы, и через год в 1942 году при входе в гетто полицай обнаружил у него кусочек хлеба и расстрелял на месте.
9 августа 1941 года в Пинске было расстреляно 10 тыс. мужчин (от возраста 6 лет и старше). В этот день расстреляли моих братьев Давида и Арона. Я остался в этот день жив, потому что в момент, когда в наш дом зашли немцы, я был в дворовом туалете. Отец тоже остался жив, потому что он прятался на чердаке. Прятался он потому, что 7-го августа 1941 года был указ коменданта г. Пинска неработающим евреям явиться на железнодорожный вокзал для отправки на работу. 8 августа явилось несколько сот человек. Этих людей вывели за город и на картофельном поле начали расстреливать. Несколько человек остались живы и пришли в город. Вести об этом случае разбежались по городу очень быстро. И 9-го августа на вокзал никто не пришел. В городе началась облава. Расстрел в этот день был в лесу села Козляковичи. В этот же день была объявлена контрибуция сдать золото, серебро, медь. Если это не будет сделано, то начнут второй тур расстрелов.
С приходом немцев меня позвали работать на речной транспорт на прежнюю работу механиком связи. Командовал этим отделением Малиновский. Он взял на работу, кроме меня, еще троих евреев — Ботвиника, Эйнштейна и Радкевича. Они работали на линии, а я — на станции. Все мы четверо остались живыми после расстрела 9-го августа 1941 г.
В сентябре 1941 года Пинский магистрат заменил еврейскому населению советские паспорта на удостоверения (Аусвайс) желтого цвета. На двух его обложках стояла печать (юде).
До 1 мая 1942 года еврейское население проживало в своих квартирах, но было запрещено ходить по тротуарам, общаться с людьми нееврейской национальности, появляться на рынке. 1-го мая 1942 года нас загнали в загороженное гетто. Лагерь-гетто находился по периметру улиц Завальной, Логишинской, Горького и Советской, и в гетто было вгорожено еврейское кладбище. Наша семья в гетто помещалась в 6-ти метровой комнатке, проходной. Нас проживало 6 человек (отец, мать, я, сестра Эстер с дочкой и ее муж Авраам). Авраам Варшавский бежал из немецкого плена из Чехословакии и в декабре 1941 года пришел домой в Пинск.
Условия жизни в гетто были страшные. Те, кто работал, могли выходить из гетто, и там можно было обменять что-то на еду. В гетто приносить с собой еду было запрещено, при обнаружении съестного — расстрел на месте. В гетто было две помпы с водой, хождение в гетто разрешалось с 7.00, и каждый хотел набрать себе питьевой воды. Это можно было сделать только рано утром, а если человек приходил к помпе чуть раньше, его расстреливали на месте. Люди в гетто ели все, что росло из земли, поэтому болезни дизентерия и дистрофия забирали очень многих людей (особенно, пожилых и детей).
В гетто хлеб завозили один раз в неделю. Работающим полагалось 200 грамм, детям — 120 г и неработающим — 80 г, но привезенного хлеба хватало на 150-200 человек, а всего находилось 28 тыс. Численность еврейского населения в городе Пинске после расстрела 9 августа возросла за счет прибывших евреев, бежавших от расстрелов из деревень и маленьких местечек вокруг Пинска, в поисках спасения в Пинске.
В мае 1942 года на речном транспорте в Пинске появился новый молодой начальник Гюнтер Крулль. Мой начальник Малиновский послал меня перенести телефон с одного места в комнате на другое, потому что Крулль переставил стол в своем кабинете. Так как я еврей, я обязан был носить на левой стороне на груди и на спине желтый круг. А так как я работаю, то на этом круге стояла печать организации, в которой работаю. Это было наше удостоверение. Я пришел к Круллю в кабинет и, когда я зашел к нему, он приказал снять этот круг. Я ему сказал, что это мое удостоверение, и я не могу его снять, потому что без него меня убьют, на что Крулль ответил, что не желает видеть меня униженным, что я такой же человек, как все. Он сказал, чтобы я снимал верхнюю одежду и ходил без оскорбляющих знаков. Когда я выполнил свою работу по переноске телефона, Крулль стал расспрашивать меня о составе моей семьи, Я рассказал ему об условиях нашей жизни, что на работе получаем 50% денег, что в столовую ходить запрещено, Крулль пообещал помочь, чтобы в столовой всех кормить одинаково.
На следующий день Малиновский получил талоны на нас: меня, Ботвиника и Радкевича, на обед в столовую. Раз в неделю в гетто нас сопровождал немецкий солдат с нашей работы для того, чтобы мы могли внести еду в гетто. Полиция нас не обыскивала, когда нас сопровождал солдат. Это была заслуга Гюнтера Крулля.
В августе 1942 года вокруг Пинска стали сгущаться тучи смерти. Потекли вести об уничтожении еврейского населения. В Пинском гетто мы ждали своего рокового конца. Это было известно и старому, и малому. Крулль стал мне говорить, что он хочет меня спасти, но как это сделать, он пока не знает. Он мне сказал, чтобы я дома поговорил с родными.
Он рассказал мне о своей семье, что отец его — хирург в Берлине, брат его тоже хирург и служит в немецкой армии. Он рассказал мне, что помог двум своим товарищам-евреям уехать из Берлина, избежать страшной трагедии.
Долгое время я не мог решиться сказать матери и отцу, что мой начальник хочет меня спасти. Крулль всегда говорил, если бы он мог, то спас бы всех евреев от уничтожения, но это не в его силах.
Когда в сентябре 1942 года в Пинск из Киева на пароходе приехал с ремонтной бригадой унтер-офицер Фриоф, и Крулль послал меня отремонтировать радиоприемник на пароходе, я эту работу сделал очень быстро. Через некоторое время Крулль пришел на пароход и стал говорить с Фриофом, чтобы он в Киеве попросил у начальника связи Штойде принять меня на работу в Киеве. Фриоф знал, что я еврей. Организация наша была военизированная, называлась она «Вторым полевым отделом водного транспорта». Она распространялась на бассейн рек — Днепро-Бугский канал, река Пина, река Припять с притоками и Днепр с притоками. Крулль мог меня направить на работу в такие города, как Брест, Кобран, Давид-Городок, но он говорил, что это очень маленькие города, там может тебя вычислить полиция. В Киеве, говорил он, ты затеряешься. Фриоф пообещал переговорить со Штойде. Крулль стал меня допрашивать о том. Рассказал ли я дома о его намерении спасти меня. А я никак не мог набраться сил, чтобы сказать матери, что меня хочет спасти Крулль. Это страшное слово, что ты погибнешь, а я, возможно, останусь жить. Набравшись сил, я рассказал матери. Я спросил ее, как она смотрит на это. Она сказала: «Ты ведь знаешь, что тонущий хватается за соломинку, к тебе эта соломинка подплыла, так хватайся за нее. Если ты останешься жив, сумеешь рассказать, что творили с нами эти мерзавцы». Мать собрала мне немного фотографий нашей семьи, две пары белья, полотенце и ложку. Все это я перенес и спрятал на работе.
В гетто каждую ночь брали 300 заложников. Если кто-то из ушедших на работу в гетто не возвращался, в наказание его семью и этих заложников расстреливали. Поэтому уехать из Пинска я не мог и не желал, пока живы родные.
Отпраздновали мы в гетто Рошташоно, Емкипур, в гетто была синагога, в этот день никто не пошел на работу. Молились старые и молодые, потому все знали, что это наш последний праздник.
Для того, чтобы меня спасти, я должен был ночью находиться за пределами гетто. Крулль делает мне пропуск на ночные работы. Аргументом есть то, что электроэнергию подключают ночью, и я должен был производить зарядку аккумуляторов. Моя ночная работа продолжалась около 10-ти дней. В ночь с 28 на 29 октября около 5-ти часов утра я услышал выстрелы и лай собак. Гетто находилось от моей работы на расстоянии не более 800 м. Через минут 15-20 пришел Крулль и забрал меня к себе домой. Те десять дней, которые я работал по ночам, днем ходил в гетто и каждый раз, вечером уходя на работу, прощался с родными навсегда.
Крулль с 29 октября по 22 ноября приютил меня в своем доме, где он жил и работал. 22 ноября пришло письмо из Киева со «Второго полевого отдела водного транспорта», чтобы меня отравить на работу. Крулль собственноручно выписал мне удостоверение личности на фамилию Рабцевич Петр, то есть изменил мою фамилию, имя и место рождения. Командировочное удостоверение ехать в Киев и явиться к содерфюреру Штойде. Крулль предупредил меня, как себя вести. Ехать только в вагонах для немцев, находиться на вокзалах в залах для немцев. Приехав в Киев, никого не спрашивать, где находится моя организация, найти ее по указателям. «Самое главное, -сказал он, — уходи от встречи с полицией, теперь твоя жизнь в твоих руках.
Из его разговоров я знал, что Пинское гетто уничтожено 29 октября, что людей вывели на летное поле села Галево в 5 км от Пинска и расстреляли. В Пинском гетто насчитывалось около 28 тысяч человек.
В этот день погибли:мать Рабинова Полина Фишелевна, отец Рабинов Рувин Шлеймович, сестра Варшавская Эстер Рувиновна, ее муж Варшавский Авраам и их дочь Рита, а также жена брата Левы Рабинова Хая, его дочь Дина и вместе с ними все близкие, знакомые и вся моя жизнь.
22 ноября 1942 года вечером Крулль сопроводил меня до железнодорожного вокзала и посадил в поезд, идущий на Брест. В Киев я попал 28 ноября. Ночь провел на вокзале, Полиция меня пыталась выгнать из зала для немцев. Я обратился к немецкой жандармерии, показывал свое удостоверение, и мне она разрешила сидеть в зале. Дождавшись конца комендантского часа, я покинул вокзал и по указателям нашел нужную организацию. «Второй полевой отдел» находился на площади Богдана Хмельницкого возле Софиевского собора. Дежурный впустил меня в помещение, показал кабинет сондерфюрера Штойде и разрешил мне войти и сесть на диване. Я тут же заснул, потому что в пути не спал 6 ночей, был все время на страже. В 9.00 меня разбудил Штойде и отвез в штатскую администрацию второго полевого отдела. Она находилась на Подоле по улице Александровской. Штойде направил меня в отдел кадров к Новицкой оформить меня на работу. Новицкая стала возмущаться: «Как это вас направили с запада на восток на работу! А мы направляем с востока на запад». Я ей ответил, что я подчиненный и поехал туда, куда меня послали, если вам нужно объяснение, обратитесь к Штойде. Новицкая выписала мне новое удостоверение и, вместо того, чтобы самой пойти на биржу труда за получением рабочей карточки, она велела мне идти самому. Придя на биржу труда, местные чиновники снова начали мне задавать вопрос — почему я приехал с запада на восток. Я обратился к немцу, начальнику этого отдела, а по-немецки я говорил без акцента, так же, как на польском и русском. Внешность моя меня не выдавала за еврея. Немец приказал выдать мне рабочую карточку, Без нее в городе нельзя было находиться, в ней ставилась отметка за каждую проработанную неделю каждую субботу и, если при остановке на улице полицией в карточке нет отметки о проработанной неделе, то задержанного отправляли на пересыльный пункт для отправки на работу в Германию. Поселили меня жить в общежитие по улице Верхний Вал, 70. Для прописки мне нужен был паспорт, а его у меня нет. В Пинске Крулль это предвидел и сказал мне, что в моем удостоверении написано, что мой паспорт находится по месту моей работы в Пинске, и на запрос из Киева он его вышлет почтой. Фактически мой паспорт на Рабинова был сожжен в печке. Я, ссылаясь на свое пинское удостоверение, твердил, что мой паспорт в Пинске. Из Киева выслали запрос и получили ответ от Крулля, что паспорт мой он отправил почтой. Через месяц я получил справку на работе, что мой паспорт потерялся при пересылке почты из Пинска в Киев. На основании этой справки и моих документов, выданных Круллем в Пинске, в управлении Подольского района г. Киева я получил паспорт на имя Рабцевич Петр Романович, русский.
В мае 1943 года мне исполнилось 20 лет. Мой возраст подлежал трудовой повинности на работы в Германии. Мне нужно было пройти комиссию на бирже труда, но я еврей, мне раздеваться нельзя, а комиссию пройти нужно, без этого в Киеве оставаться нельзя. С утра я пошел на биржу и крутился до 2-х часов дня. Я увидел, что многие подходят и говорят врачам, что они здоровы и готовы добровольно отправиться на работу в Германию. Я рискнул и тоже сказал, что на здоровье не жалуюсь и хочу ехать добровольно. Мне велели показать ноги, руки, глаза и тут же выдали все документы на отправку в Германию. Мне больше ничего не нужно было, потому что работа во втором полевом отделе таких, как я, освобождала от работы в Германии.
Призыв в Германию был для меня страшным испытанием. В период моего пребывания в Киеве в 1943 году Крулль помогал мне материально. Через унтер-офицера Фриофа он передал мне ящик спичек. За одну коробку спичек я мог купить полхлеба.
В 1943 году Крулль приезжал в Киев, и мы с ним виделись на расстоянии, никто не мог нас заметить.
В августе 1943 года под натиском Красной армии второй полевой отдел быстро эвакуировался из Киева. Мне предлагали эвакуироваться с ними на запад. В городе была паника и, когда я шел из общежития на работу, я попал в облаву. Всех нас, захваченных полицией и немецким патрулем, направили на вокзал для отправки в Германию. Переночевав на вокзале, утром я обратился к немцу и, показав свои документы, сказал, что я эвакуируюсь со своей организацией. Позже меня отпустили. Когда я пришел на бывшую работу, там уже никого не было. С конца августа 1943 года по день освобождения я с другими жителями Киева скитался по деревням, которые находятся вокруг Киева.
6 ноября 1943 года Киев был освобожден. Я вернулся в город и пошел на работу. Это уже было «Днепровское военно-восстановительное управление речного транспорта». При поступлении на работу нужно было написать анкету и автобиографию. Я в своей автобиографии описал всю свою историю, что по моим документам я Рабцевич Петр Романович, а фактически я Рабинов Фишель Рувинович, еврей, и хочу вернуть мою прежнюю фамилию. Принимая меня на работу, начальник отдела кадров Родман очень внимательно выслушал меня и сказал, что он мне очень сочувствует, но менять фамилию он не может и посоветовал мне обратиться в органы прокуратуры и милиции. Я тут же пошел в прокуратуру речного транспорта. Мне сказали там, что если я буду менять сейчас свою фамилию, то это будет значить для них, что я хочу скрыть от них свои дела при немцах в Киеве, и это будет поводом для моего ареста. Пинск еще находился в немецких руках.
В ноябре я призвался в армию, но работа на транспорте давала бронь. Призываясь в армию, в анкете я писал, что знаю русский, немецкий, польский, еврейский языки. Имея бронь, в декабре 1943 года я обратился к военкому направить меня в армию. Узнав, что я знаю польский язык, он решил направить меня на курсы, готовящие офицеров в польскую армию. Военком предупредил меня, чтобы я вручил повестку об уходе в армию на работе в день явки на пересыльный пункт. 31 декабря я должен был явиться на пересыльный пункт, а 27 декабря я заболел воспалением легких. Через месяц, в январе 1944 года, я явился в военкомат, и меня послали на медкомиссию. Результаты показали, что такие больные армии не надо. Мне дали ограничение и сняли его только в 1956 году.
В 1944 году был освобожден Пинск. Я написал письмо в село Ковнятин Пинского района знакомым нашей семьи. В это же село написал письмо из армии брат Лева. Так мы нашли друг друга. Он служил на втором белорусском фронте. Мне стало немного легче морально.
Восстановить свою фамилию я смог только в 1956 году, потому что все еврейские записи погибли вместе с раввинами, которые их вели. Я уже был женат и имел двух детей. Я законно сменил фамилию Рабинов на Рабцевич.
Сестра Рива Рабинова всю войну 1941-1945 г. г. служила в Советской армии. Войну закончила в Берлине. Проживает в городе Прилуки Черниговской области в Украине. Она имеет двух сыновей и четырех внуков.
Брат Лев Рабинов закончил войну в Порт-Артуре. В 1944 году женился на москвичке и переехал в Москву. Закончив мединститут, работал врачом в городе Балашихе Московской области, где проживает в настоящее время со своей дочерью и ее семьей.
Всю свою жизнь я рассказывал детям и внукам о своей судьбе и о их предках. Я рассказывал о человеке, который меня спас. Каждый год ездим в Пинск на могилу предков. Моя семья:
жена — Рабцевич Евгения Абрамовна,
дочь — Хмельницкая Полина Петровна,
ее сыновья — Хмельницкий Владик, Хмельницкий Вова,
сын — Рабцевич Илья Петрович,
его сын — Рабцевич Алексей и его дочь — Рабцевич Вероника.
Всю свою жизнь я пытался найти следы своего спасителя. В своей первой биографии (1943 года) я писал о нем. Официальные просьбы не давали результатов, даже обращение в объединенное посольство Германии тоже результатов не дало.
В июне 1996 года группа еврейских узников гетто и лагерей (они из Киева) была приглашена малолетними узниками Варшавы и Кракова к ним в гости. В это число приглашенных попал и я. Спонсорами этого приглашения было общество «Максимилиан Кольбе Верк». В Варшаве нас встретили представители общества, это супружеская пара Мюллеров, Маргарет и Вернер, жители Германии из города Кельна. После нашего знакомства я начал просить у господ Мюллеров помощь — найти своего спасителя или его родственников.
На третий день нашего пребывания в Варшеве Маргарет и Вернер Мюллеры уделили мне внимание и выслушали мою историю. Мне было очень тяжело говорить, ведь я более 54 лет не разговаривал по-немецки, речь моя была более еврейская. Вернер переводил Маргарет, а она записывала. Я им показал копии документов, которые мне выдал Крулль. Они подробно записали мой рассказ, взяли копии документов. В своем рассказе я им говорил, что Крулль должен жить в Берлине, так как он говорил мне, что его родители жили в Берлине. Я сказал Мюллерам, что второй полевой отдел водного транспорта был военной организацией и нужно попробовать обратиться в военный архив Германии. Мюллеры пообещали найти его родственников. Во время своей беседы с господами Мюллерами я чувствовал, что этих людей прислал мне сам Бог.
14 ноября 1996 года Мюллеры позвонили мне из Кельна и сообщили, что они получили известия из военного архива. Крулль пережил войну, умер в 1979 году в возрасте 62 лет, Штойде пропал во время войны. Жена Крулля Кристина и его дочь Янина знают, что во время войны в Пинске он спас Рабинова от смерти в пинском гетто, и они хотят встретиться со мной. Маргарет и Вернер Мюллеры стали спонсорами нашей поездки в Кельн. Они прислали мне и моей жене приглашение на поездку. По получении нами виз Мюллеры прислали нам авиабилеты туда и обратно. 16 февраля 1997 года они встретили нас во Франкфурте-на-Майне, поездом привезли в Кельн. В Кельне мы жили в доме Мюллеров и были на полном их обеспечении. Ездили на могилу Гюнтера Крулля в Дюссельдорфе, были у жены Кристины Крулль. Из рассказа Кристины я узнал, что военный архив через Дюссельдорфскую полицию запрашивал ее, знает ли она такую фамилию, как Рабинов, она подтвердила, что это фамилия человека, которого спас ее муж.
В Кельне проживает дочь Крулля Янина. Мы с ней встретились, и я рассказывал о детях гетто, которые знали, что их ждет. Она плакала вместе со мной. Очень жаль, что такой человек, как Гюнтер Крулль, так рано умер. Он говорил своей жене и дочери, что я должен жить в Киеве.
Я и моя семья выражает большую признательность господам Мюллерам, которые приложили так много физических и материальных средств для встречи с семьей моего спасителя. Этих людей прислал мне сам Бог. В 1997 году моя история о спасении попала в Национальный институт памяти катастрофы и героизма Яд Вошем в Иерусалиме. 10 января 1999 года моему немецкому спасителю Гюнтеру Круллю было присвоено звание «Праведник народов мира» (посмертно).

НОВЕЛЛА

Рабцевич Петр Рувинович

Был солнечный, воскресный день. После изматывающей трудовой недели все старались отдохнуть, набраться сил завтра вновь изнурительная, каторжная работа, вновь осточертелая брань, окрики конвоя,глухие удары дубинок.
Завтра, еле волоча ноги, со «свежими
» силами, громыхая деревянными колодками — опять на завод.
Вдруг слышу на улице: «Новенькие прибыли!.. Одни бабы!…» кажется, из Днепропетровщины»…
Любопытство взяло верх над усталостью. Спускаюсь с трёх ярусных нар, спешу к «вактштубе». Там действительно стояла нестройная колонна уставших, подавленных страхом неизвестности, женщин — новое пополнение рабов для Рейха.
Да, они действительно прибыли с Украины, с Днепропетровщины, выходит, наши соседи. Мы ведь с Донбасса. Всматриваюсь…..Боже! Что сталось с нашим народом?… С нашими несчастными женщинами? Что это проклятая война натворила!…Какие это «бабы»!? Это ведь ещё девчушки, вчерашние школьницы, только от маминой юбки!… И уже в рабстве..»
Пока их считают — пересчитывают, усматривались в их лица на расстоянии.
Близко нельзя — поймаешь дубинкой по голове.
Взглядом останавливаюсь на одном личике. Это был живой образ ангела — прекрасные голубые глаза, полные безбрежной тоски и тревоги.
Это было чудесное творение Природы, завёрнута в какую то драную телогрейку из под которой виднелась видавшая виды юбка, детские ножки обуты в какие-то резиновые изделия- типа калош…
Мои наблюдения длились не более десяти секунд. Я успел понять — она очень устала и голодна, как, наверняка, и все остальные в колонне.
Мелькнула мысль: «Всем не могу, а ее надо отыскать и как-то помочь». У меня преимущество, я уже «старожил»; я полуголодный, а она совсем голодна. У меня в запасе хлеба 300 грамм (пайка)-вчера повезло: выиграл в карты.
Значит это ей.
Вдруг заорали на нас зевак: «Лос, раус, вэк!» и пр. Мы разбежались, а их, «новеньких», угнали в бараки.
Прошло время. Однажды утром нас выстраивали-пересчитывали на работу. Мужиков колонна впереди, женщины плелись за нами. Как обычно, крик, гам, удары дубинок. Наконец тронулись. Загремели по булыжникам сотни ног деревянными колодками. Идти более часа. Меня не покидала мысль: «Может, и она уже шагает где-то сзади». Оглядываться нельзя — получишь дубинкой. Но вот на повороте все же рискнул взглянуть мельком туда, на хвост колонны. О, да! Она попала на мой завод — шла она сзади колонны. А главное, мы оба были в одной смене. Буду искать с ней встречи. На заводе невозможно, т.к. где работают «остарбайтеры», станки огорожены решетками, на выходе немец с огромными кулаками.
В туалет гоняли всех через каждые 2 часа тоже строем — хочешь не хочешь — «Лос! Аборт! Шнель!» На это «мероприятие» отводилось ровно 10 минут.
В туалете покуривали, узнавали кое-какие новости — рядом через решетку «туалетничали» пленные французы. От них получали скупые новости…
«На остфронте наши начали гнать немцев». «Ура!» Французы не соврут:..
Опять назад в металлическую клетку… Опять гул станков, опять тысячи и тысячи подшипниковых колец в ящиках двигаются конвейером, куда и я должен кинуть в ящик свою порцию «продукции».От беспрерывного шума, грохота, напряжения трещит голова, не держат ноги, в желудке спазмы голода. Но надо додержаться до конца смены…
И все же ко всему этому прибавились проблемы иного содержания. «Где эта незнакомка?» Куда попала? В какой цех?- все это надо выяснить, разведать… Буду охотиться в зоне, перед отбоем, перед тем, когда нас наглухо запирали в «штубах» на ночь…
Наконец встреча. Она уже в лагерной робе. Удивленно, насторожено смотрит на меня. Пауза. Я тихо предлагаю познакомиться, ответ : «Зачем? Тут запрещается, карцер»…Ого, думаю, она уже успела ознакомиться со здешним режимом. Я резко взял ее за руку: «Я Николай, с первого завода, живу в штубе «9». Слышу несмело «Галина, Галя, я тоже на первом». Боязливо оглянулась, выдернула руку и убежала…
Наш город в 42-м еще не «посещала» авиация союзников, хотя здесь было немало привлекательных объектов для бомбежек.
Но немцы предвидели плохое.Они соорудили заранее мощные железобетонные бомбоубежища прямо на заводе,куда все рабочие бегали прятаться в случае воздушной тревоги. Но вот как-то, в конце 42 года завыла вначале предупредительная и вскоре боевая тревога.Ого! Это уже что-то серьёзно. Мгновенно вырубаем станок и бежим в бункер. Внутри ещё горел свет. Полным- полно набилось людей. Почти сразу за мной загремели металлические запоры дверей. Всё. Тишина. Ждём. Надеемся, вскоре объявят отбой. Но нет. Зловещая пауза. В тот миг огляделся вокруг: Она, Галина здесь! Пробрался поближе туда, к ней. Вдруг началось!…Всё вокруг задрожало, затряслось загудела. Погас свет. Она схватила меня за руку, прижалась к груди: «Що це?» Я шепнул на ухо : «Нас бомбят»…Мы умираем?»…Как можно спокойнее отвечаю: «Очень не скоро».. Боже! Как я был не прав, сказав ей это. Но как я мог предвидеть, что будет с нами в дальнейшем?… Союзная авиация всё чаще и чаще наведывалась к нам, нанося довольно разрушительные удары по объектам, жилым квартирам.
Но вот и пришёл день этой жуткой трагедии. 23 февраля 1943 налетели днём. На этот раз я удрал за горы на попутной машине. В данном случае убегать по своему усмотрению нам уже разрешалось, лишь бы вовремя вернулись на рабочее место. В 3 часа дня кончили смену, ушли в лагерь. Много разговора о последнем налёте. Убитых из наших почти нет.
Ужин, отбой, заперли на ночь, отдыхаем. В полночь опять предварительная сирена. С наружи беготня, защёлкали ключи в дверях. В случае чего можем выскакивать, прятаться.
На душе, как никогда, тревожно, предчувствие беды. Стараюсь отогнать эти мысли. Вдруг идея. Нас ведь открыли,- побегу в барак к Галине, она ведь со мной не так трясётся от страха. Быстро шагаю туда. Вдруг боевая тревога, начали бить зенитки… И началось! Вбегаю к ним в «шубу», там все мечутся, ревут. Хватаю Галинку за руку, выбегаем вместе во двор. В небе светло, как днём, горят осветители, спущенные с самолётов на парашютах. Видимо на этот раз они собрались бомбить не только город, но и зенитные батареи, которые находились за рекой, рядом с лагерем. С ней мы успели вскочить в примитивный окопчик с настилом брёвен и слоя земли. Эти «сооружения» лагерное начальство успело построить «на всякий случай». Там было уже полно людей. Скатываясь, падая, залазим подальше от входа. Земля трясется, дрожит, в небе непрерывный рёв самолётов, гул зенитных батарей. В бесчисленном множестве, кроме авиабомб, посыпались фосфорные зажигалки. Они вонзались в землю, разбрасывая горящий фосфор и всё везде горит и пылает вокруг.
Кругом стоны, крики о помощи. Совсем рядом разрыв страшной силы. Бревенчатый настил над нами разбросало, как солому, мелькнуло: «Ну, кажется, всё». Хватаю Галку за руку, отрываю от земли, кричу: «Бежим!» Она почти без памяти, от страха не могла передвигаться. Я с силой потащил её наверх к выходу. Только выбрались — свист, удар, удар,ещё. Мрак, беспамятство… Очнулся, с шеи течёт кровь, воняет смаленым, кругом трупы, шевелятся раненные, вопли, стоны… Но где Она?. Её рядом нет! Опять оглушительный взрыв, боль в ушах, мрак. Очнулся уже утром в санчасти. Перебинтован — ранен, была контузия…
Срываюсь с больничной койки: «Где Галина? Что с ней»… Все вокруг мечутся, куда-то бегут, возвращаются. Никто ничего не знает. Нет, надо искать, скорее к Ней в барак. Там хаос, паника, слезы. Галины нет, Господи! Она, может, ранена… Бегу в женское отделение санчасти. Там полно пострадавших ‘. Стон, Слезы. Ее и здесь нет… Что-то меня сжимает внутри, в голове звенит, в ногах дрожь, предчувствие беды. Бегу на площадку среди лагеря. Туда стаскивают трупы со всех сторон. В почти в беспамятном состоянии передвигаюсь по этому жуткому месту… Узнаю Ваню из Смоленска, соседа по нарам. Бреду дальше, всматриваюсь, переворачиваю. Внутри непрерывная дрожь, предчувствие ужасного. Огромное желание не найти ее здесь. Но… вот… Маленький краюшек ее любимой кофточки торчит из-под кучи обгоревших трупов. Дрожа всем телом, одним рывком я вытащил ее и… дальше я ничего не понимал, не видел, я видел перед собой только мою милую, любимую девочку, мою Галочку. Вернее, как будь-то во сне, я видел лишь то, что от нее осталось… Левая сторона головы, тела и нога. Все остальное сгорело, превратилось в черную массу…
Бедняжка, в неё вонзилась эта проклятая зажигалка, брызжущая горячим фосфором…сущая смерть… Мне потом рассказали товарищи, как я зарычал диким звериным рыком, упал в беспамятстве, ухватившись за бесконечно дорогое,наполовину сгоревшее существо…
Боже милостивый! За что такая кара!? Тогда ей не было и 15-ти. Это был только-только распускающийся цветок жизни, никому не причинивший зла,не успевший рассмотреть и понять окружающий мир. Она только начинала жить…
Кончилась война. Прошло несколько лет. Понемногу уходило в прошлое всё то, что пришлось пережить всем нам. Мы начинали свою новую послевоенную жизнь… И всё-таки поздними вечерами, бессонными ночами приходили в память опять те годы нашей ранней юности… Во сне иногда приходила моя Галина.
Тихо, бесшумно появлялась и внезапно исчезала… Мне было от того и печально, и радостно-таинственно. Наяву я вновь и вновь вспоминал до мелочей те прекрасные мгновения нашей светлой и чистой любви. Помню случай, когда я её обнял слишком по-медвежьи,она вскрикнула: «Не надо, не смей, мама казала, щоб мене нихто не обижав…» Мама, мать, самый дорогой человек из нас… Я долго думал поехать к ней на Днепропетровщину.
Найти её, обнять утешить, всё рассказать… Но я струсил, не решился, побоялся, я не вынес бы того страдания материнского сердца…
Пусть бедняга думает лучше, что её Галинка где-то затерялась в этом огромном тесном и прекрасном мире, пусть надеется…
Всё-таки это легче материнскому сердцу, нежели весть о гибели своей бесконечно любимой, дорогой доченьки Галинки.

Я жил…

Я жил в такие времена,
Когда земля вокруг пылала.
Мне юность раннюю война
Своими танками измяла.
Изранив душу навсегда,
Я жертвой стал нацисткой воли,
Увяли юные года,
Я стал рабом и жил в неволе.
Ушли года куда-то в даль
И многое уже забылось,
Но, как и прежде, сердцу жаль
Того, что в жизни не свершилось.
Но не сотрутся у меня,
Для всех нас горестные даты,
И я склоняюсь у огня
У неизвестного солдата.
Я в край далёкий не дойду,
Где враг был свергнут в 45-ом,
И никогда уж не найду
Печальный холм-могилу брата.
Мы не забудем их во век,
Кто пал геройски под Рейхстагом,
Кто людям спас 20 век,
Чья кровь струится в алом стяге
Так пусть же проклята война.
С её жестокостью тупою,
Пусть не терзает вновь она
Планету ядерной грозою!