Гонсовская Жанна Федоровна

Родилась 9 июля 1940 года. Что я помню о войне?! Когда началась война, мне было 11 месяцев, но я уже умела ходить. Мой отец, Cердюков Федор Иванович, был пограничником в 105 погранотряде войск НКВД Белорусского военного округа, и мы с мамой жили на заставе в Литовском местечке Кретинга. В день начала войны отец дежурил по заставе, а мы мирно спали. Семьи военнослужащих жили в одном доме. Среди ночи вдруг началась стрельба и в дом вбежали немцы (мама говорила: «Мы подумали, что это учения, но это были немцы»). Они все знали, где кто живет, и пытались застать военных дома. Никого не оказалось, военные были в казарме и приняли бой, а нас выгнали на двор и заперли в сарае, поставив часового. Это были женщины, жены военнослужащих и дети. Через маленький городок прокатился вал немецкой армии и покатился дальше на восток. Я была слишком мала, чтобы что-то помнить. Были рассказы мамы, ей тогда было 27 лет. Была попытка спасти нас (в овраге стояла машина), вывести (потом после войны рассказывал отец), но не удалось: пограничник был раздавлен танком у калитки дома.
Итак, с 22 июня 1941 года по 6 сентября 1943 года мы находились на оккупированной территории Таврикинского уезда, и мама работала в хозяйстве у поляков. Потом нас собрали и погнали в Германию в лагерь женщин, жен военнослужащих с детьми в г. Кюстрин. Я помню, что мы очень долго шли в колонне. Теперь этот город по Потсдамскому соглашению перешел к Польше. Помню (это я уже помню) бараки, колючую проволку вокруг в два ряда. Здесь мы находились до 22 апреля 1945 года, когда после штурма Кюстрина нас освободила Красная Армия. Помню, как хотелось все время кушать, как дети копались в куче гнилых овощей (брюквы, морковки) в поисках съедобного, как прятала кусочек хлебного припека в тряпочку, боясь, что завтра и этого могло не быть, хотя очень хотелось съесть все сразу. Это все сказалось на характере – бережливость на всю жизнь: завтра может ничего не быть. Мы не жили, как говорила мама, мы существовали. Жили в страхе, что по доносу своих же могут отправить в другой лагерь, еще более страшный, или могут забрать от мамы.
Через город Кюстрин проходил судоходный канал. Из Балтийского моря заходили танкеры с нефтью на нефтеперерабатывающий завод, на котором работала мама. Она никогда не оставляла меня в бараке, привязывала шалью к спине, потому что начались бомбежки и однажды разбомбили барак в щепки, и погибли все, кто там был. Так она меня спасала. На завод пригоняли военнопленных и там, через спрятанные записочки, удавалось узнавать о положении на фронте. Красная Армия была уже на подступах к Кюстрину. Жить пришлось в земляных щелях. Охрана была снята на защиту города. Бежать было некуда с ребенком. Часты были бомбежки. Я уже много помнила, но всего не опишешь: как умирали дети, взрослые, как их закапывали, завернув в тряпку.
Самое яркое и страшное впечатление осталось у меня на всю жизнь — это когда лагерь бомбили американские летающие крепости. Когда начали падать бомбы, люди выскочили из щелей и бросились бежать к судоходному каналу, который проходил недалеко от лагеря. На его берегу стояли 3 огромных бака с нефтью, которую сливали с танкеров. Как сейчас помню, высоко-высоко в голубом небе большой четырехмоторный самолет. Мне казалось, он стоит на месте, так высоко он был и гудел как шмель. Когда теперь я слышу этот звук, сразу настораживаюсь. Толпа обезумевших людей металась по берегу канала, а на нее с самолета сыпался белый фосфор. Толпа сдвинула нас с мамой на самый край, и я оказалась в воде, я закричала, и нас с мамой кто-то выдернул из воды, и мы остались живы и снова вернулись в свои щели. Ели горелое зерно, молодые побеги хвоща. Я не знаю, как мы остались живы. Какой-то день однажды может быть, мина попала, может, была диверсия, но вдруг загорелись эти баки с нефтью, а они были близко. Мы выбежали из щелей, и я увидела стену огня от земли до неба, и это пламя катилось по полю на нас, и мы все бежали от него, что было сил. Бежали и немецкие солдаты из окопов с ружьями и помогали бежать нам. Ноги у мамы от голода были опухшими. Один пожилой немец схватил мамин узелок и меня, и мы бежали до укрытия. Там было много людей. Все говорили на разных языках. Вся Европа была в фашистских лагерях. Все наши, что шли от границы с заставы, держались вместе. Красная Армия близко, надо выжить, скоро освобождение! Позже я читала, что очень много погибло красноармейцев, штурмуя этот город. Дрожала земля и воздух. Мы забились в какой-то бункер, завалили дверь матрацами. На бункере строчил пулеметчик. Гудела земля. Мама молилась. Вдруг врывается немец и спрашивает: «Кто такие?» Одна молодая женщина с заставы (жива ли она сейчас?!) ответила по-немецки: «Здесь немецкие женщины с детьми», — и он убежал, а ведь мог одной очередью всех прикончить. Это они отступали и искали своих офицеров. Потом наступила тишина, страшная. Надо было выйти и узнать, что там. Мать пограничника, пожилая женщина, сказала, что ей терять нечего, а вы с детьми, и пошла. Когда она вернулась и сказала: «Наши!» — все выбежали, и я увидела недалеко от бункера костерчик, а возле него сидели солдаты в пилотках с красными звездочками! Они тоже были так рады, обнимали нас и каждый искал, а вдруг кого-то из своих встретит. Отправили нас в расположение части, поместили в брошенные дома отоспаться и отмыться, но ничего не разрешали кушать, а приносили еду в солдатских котелках. Боялись, что оставленная еда может быть отравлена.
Ехали мы до Бреста на открытых платформах, укрывшись грязными матрацами, но никто на это не обращал внимания. Скорей домой! После Бреста мы с мамой отправились в товарняке в Брянск, на мамину родину. Моя мама выглядела старше своей мамы. Потом мы поехали в Москву, где до войны папа служил, и было много знакомых, и жили мамины родные братья. По «цыганской почте» мы нашли и отца, который тоже оказался там волей судьбы на офицерских курсах по переподготовке и тоже искал нас через знакомых. Он воевал на Калининском фронте. Был кантужен, ранен, но остался жив. Мы были счастливы! Прошли ад, но по воле судьбы остались живы, только мама прожила недолго. У нее была открытая форма туберкулеза, а я была битком набита глистами и была очень худой, пока меня не освободили от них. Взрослые плакали на празднике нашей встречи, глядя на меня: мне дали сваренное всмятку яичко, а я им играла как круглым камешком, не зная, что его можно кушать, но когда я нечаянно его разбила и из него потекла жидкость, я испугалась: «Из камня течет жидкость!» Была в шоке. Я не понимала, что круглое печенье можно кушать, а играла как с колесиком. Это было дико. Как мы выжили?!
Я благодарю судьбу, что осталась жива, что у меня есть дети и внуки!
Тогда, в лагере я помню, смотрела на небо, на облака и думала, а как оно будет, когда не будет войны. Я не могла представить себе этой другой мирной жизни. Пережив этот кошмар, я так не хочу, чтобы это когда-то снова повторилось! И ребенком самое заветное желание было: чтобы мамочка жила всегда-всегда и никогда больше не было войны!
Да, но вот иногда, особенно в последнее время, можно увидеть где-нибудь на заборе кем-то нарисованную фашистскую свастику и становится страшно и обидно, и хочется сказать словами Юлиуса Фучика: «Люди, будьте бдительными».