Денейко Николай Иванович

Война застала меня работающим прицепщиком на тракторе. В то время была объявлена мобилизация в армию граждан 1916-1925 годов рождения. Я под эту мобилизацию не попал из-за того, что мне нужно было делать операцию, но делать было не где, все больницы тоже мобилизованы. Мое положение осталось очень тяжелое. В селе был один старый фельдшер, к нему я обратился за помощью. Операцию он делать не мог, а помочь согласился и лечил меня травами и лекарствами.
Так я дожил до мая 1942 г. при немцах и они начали вывозить молодежь в Германию. В этот сбор попал и я. Пришли два полицая и арестовали меня. Повели на сборный пункт, а оттуда собранных отправили в большой лагерь в г. Каменец-Подольский. Оттуда нас, пацанов и девочек, поездом повезли в Германию.
В Германии нас завезли в город Ганновер-Латден на фабрику Райнэльбеверке, фабрикант Кюлер. Работали разнорабочими. Поработав дней 10-12, ночью у меня возобновился приступ аппендицита. Это был третий, очень болезненный. В лагере я стонал и кричал от боли, но только на третий день меня повезли в больницу и сразу сделали операцию. Мой аппендицит был лопнувший, и врач-хирург сказал, если бы на час позже меня привезли, то я бы не выжил. В палате, где я лежал, лечились 18 молодых парней, после операции только я один, и кушать мне не давали 4 суток. Где-то на пятый день, ночью, я проснулся и увидел, что в палате очень много врачей и сестер, что-то делают возле коек моих товарищей. Оказалось, что им всем дали ужин и в суп налили снотворное, и все спали мертвым сном. У них брали кровь и сливали в стеклотару и вливали в них какой-то раствор через капельницы. Через 20 суток, сколько я лежал, умерли все, у кого забрали кровь. На 20 сутки меня выписали и отвезли на фабрику.
На другой день меня выгнали на работу, послеоперационная рана еще не зажила, но нужно было работать. Меня отвели в электросварочный цех, и тут я должен был учиться на электросварщика. В цеху работали три старых фрица, и меня поставили к одному из них. Сварку металла я впервые увидел здесь и внимательно смотрел, как свариваются детали. Так я смотрел до обеда на электродугу, а немцы реготали и что-то выкрикивали, смотря на меня. После обеда я уже не мог смотреть на сварку, слезы лились ручьем, и появилась невыносимая боль в глазах. После смены я полностью заболел и ослеп. Две недели я был слепым, меня водили товарищи по надобностям. На 15 день я прозрел, и меня заставили работать, и учили способу сварки. Часто было, что сваривать было нечего, и меня ставили работать на большом штампе, похожем на швейную машину. И так однажды работал я на штампе, как он вдруг развалился на два куска. Сбежались рабочие и мастера. Шеф, его звали Пипа, ножкой от стула бил меня досхочу, и пришел полицай, и меня повели в тюрьму, специальную для иностранцев. В тюрьме я просидел один месяц и был отправлен в штрафлагерь Ладе недалеко от города Бремен. Штафлагерь — это пекло для живых. Люди тут — ходячие кости в шкуре. Первое, с чем мы тут встретились — это баня, тут стригут и моют. Мойщиками были поляки, тоже штрафники, и только человек согнулся, начиная мыть ноги, мойщик направляет струю под высоким давлением в голый зад и человек в секунду наполняется водой, как большой пузырь и мертвым падает на пол. На тех, кто не мыл ноги, они направляли струю кипятка и обливали человека кипятком — этот тоже падал на пол, но скоро умирал. Из бани нас погнали в столовую, где нас должны были принимать в коллектив. От нашей команды новеньких отобрали 25 человек, и им в присутствии всего лагеря били плеткой по 25 ударов в голый зад. Тут, в столовой, я встретил односельчанина Зайца Николая Артемовича и Николая Калабурду из села Сухой Еланец Н.Одесского района. Они покидали этот лагерь, уже отбыв наказание. Через 5 дней нашего проживания в лагере случилось ЧП. При ежедневном пересчете наличия рабов в этот день одного раба недосчитались и еще некоторое время пересчитывали, но одного не хватало. Пересчитали по баракам и штубам. И наконец узнали в какой штубе не было одного раба, и тогда старший штубы доложил, что убежавший забрал у своих товарищей из личных вещей туфли, штаны, рубаху, пиджак, фуражку и скрылся. Начальство лагеря посоветовалось и приказало всех жильцов этой штубы в 25 человек расстрелять; мол, они все ему, убежавшему, помогли бежать. Всех 25 человек поставили к стенке и при всем лагере расстреляли. После этой трагедии какой-то немец отсчитал 50 человек-рабов и, посадив нас на арбы, повезли в деревню за 5-6 км от лагеря. Нас привезли на поле за селом этого хозяина, где было три воронки от бомб, очень глубоких и широких. Нас охранял один полицай, румын по национальности, который владел 4-мя языками. Он был вооружен карабином, наганом, шашкой, дреком. К двум воронкам он поставил по 25 рабов и приказал работать без отдыха и перекуров. Работать мы не могли потому, что были одни кости и шкуры, но он был очень требовательным и того, кто стал отдыхать , он сбивал с ног и лупил до смерти. Мертвых заставили бросать в ямы и засыпать трупы землей. До обеда мы похоронили трех человек, и пошли на обед. На обед хозяин приготовил суп с вермишелью, которого в Германии мы не видели. Разрешалось есть, кто сколько хочет. Русские и вообще граждане СССР держались своих и между нами был раб, видно из военнопленных, звали все его майором. Вот он потихоньку и передал нашим, чтобы много не смели кушать потому, что не смогут работать, а это смерть от румына. Миски, из которых мы ели, были 2-х литровыми, и мы кушали по 1,5 миски, а рабы-иностранцы — французы, поляки, бельгийцы, итальянцы, голландцы и т.д. были очень жадны и ели по три-четыре миски и тут же за столом и умирали. После обеда картина была очень жестокая. Многие не могли работать и до конца работы мы похоронили 8 рабов. Две воронки закидали, и хозяин на ужин опять давал суп и по пайке хлеба. Рабы рвались к этому хозяину на работу, только ради еды. Но потом на эту работу больше охотников не было, но людей все равно заставляли идти туда, только они уже знали, как кушать и как работать. Оставаться в лагере — тоже не было спасения. Сделавшие физзарядку штрафники должны стоять возле своих нар, не имея права даже опереться о стойку кровати.

В скорости я попал на работу на кирпичный завод, где лежали ящики со снарядами, и нас заставили грузить эти ящики на автомашины. Их куда-то вывозили. Ящики были тяжелые, и у меня сильно заболели послеоперационные швы, и я не смог работать. Я подошел к полицаю-немцу и рассказал о моем горе, он мне разрешил сесть на ящик и отдохнуть. Но вот с улицы явился полицай-украинец и увидел меня, сидячего, начал меня избивать по чем попало. Это увидел немец, который разрешил мне отдыхать, остановил этого полицая, причем хорошо его отлупил, говоря ему: “Это же твой земляк, украинец”.
Скоро нас освободили и увезли в большой лагерь. Я тут увидел и поймал этого полицая. Когда я его задержал с товарищами, то объявили по всему лагерю, что поймали полицая из штрафлагеря. Сразу собрались десятки бывших штрафников, и все его здорово побили. На другой день его судили и расстреляли. В ночь на 5 апреля нас подняли в три часа, и выгнали на опель (площадь) и приказали ждать. Все штрафники поняли что-то, так как полицаи и охрана были без оружия и палок. В 7 часов утра выступил начальник лагеря и сказал, что с этой минуты этот лагерь уже не штрафной, а обыкновенный гражданский лагерь: “Вас всех переведем в г. Ганновер, и там вам скажут что делать дальше. Сейчас все идут в столовую. Позавтракаете и маршем пойдете в Ганновер”. После завтрака нас построили и повели по трассе от проклятого штрафлагеря Ладе к г. Ганновер. Расстояние от Ладе до Ганновера 90 км и его прошли за три дня. Наше движение было слишком медленным, потому что обуты многие рабы в гольшуги (деревянные туфли). Несколько раз нас останавливали для отдыха на травянистых полянах, то заключенные, особенно иностранцы, выпасали всю траву с корешками. Вот тут мы увидели и поняли, до чего крепкий русский народ. Когда мы после отдыха шли дальше, то иностранцы подали как мухи от отравления травой. Наши русские шли и ни один не упал. Тех, кто упал от боли и не мог двигаться, тут же пристреливали, бросали в кювет и присыпали только головы. К вечеру третьего дня нас пригнали в Ганноверскую тюрьму. На ночь нас набили битком по камерам. Всю ночь люди ревели, как скот, нечем было дышать. От испарений такого большого количества людей всю ночь с потолка лил потовый дождь. Кто не смог выдержать и опустился на пол, то там его и затоптали.
На утро, когда открыли камеры, умерших, человек 20, вытянули на двор. На дворовой площади нам дали по кусочку хлеба и отобрали 300 человек, дали им по лопате и вывели на улицу. Оставшимся рабам начальник лагеря объявил, что сейчас их поведут на городскую биржу труда. Там тем, кто не имеет рабочего места, его дадут, а те кто имеет тут место работы, пойдут по своим местам работы.
Всем приказано идти на биржу труда, и мы пошли. Где находилась биржа труда, я знал, потому что больница, где мне делали операцию, находилась через дорогу от биржи труда. Мы как раз и пошли по той дороге. Вижу, что биржу пропустили, не заходя, а пошли дальше. Когда нас выводили на дорогу, то подогнали машины и погрузили из склада пулеметы (4 штуки), много патронов на лентах, туда посадили полные кузова полиции с собаками. Нам сказали, что они едут на фронт, отгонять врага. Когда мы прошли биржу, мне показалось, что это подвох, обман. Проанализировав все виденное, я понял. что нас ведут на бойню, и я решил бежать. Я в голос объяснил своим товарищам, что я решил бежать и по каким соображениям.
Проходя несколько улиц, я наконец, увидел пустую от людей улицу и побежал к ближайшему разрушенному дому, вскочил в подвальное помещение, спрятался за кучу угля. Слышу, сюда бегут люди, и я узнал своего дружка по совместной работе — Бобика Петра Ивановича. Он вскочил ко мне, и еще 6 товарищей. На наше счастье начался рев сирен, которые сообщили о воздушной тревоге. Немцы во время тревоги все прячутся в бомбоубежище. Так что нам бог помог. Мы, не теряя времени, разошлись в разные стороны и за время тревоги добрались до сада нашего фабриканта, а там стоял дом, в котором шеф сохранял сено для лошадей. Мы зашли в тот сенок и забрались под потолок, и залегли в сено. Сразу уснули и спали до следующего дня. Где-то в 10 утра мы услышали русскую речь, и потихоньку высунув голову, я увидел наших ребят, военнопленных. Они привезли сюда детали, изготовленные на фабрике. Я обозвался к ним и они, узнав мой голос, сказали, слезайте, нет никого из начальства на фабрике.
Мы слезли, и нас не узнали. Голоса наши, а тела не наши, ведь от нас остались шкура и кости. Тут же, в этом сарае, лежали весы и Миша Москвич взял меня в охапку, понес к весам. Когда меня взвесили, то я потянул 36 кг. Нас немного покормили, и ребята пошли в разведку, узнать, нет ли где-то полиции. Ведь мы беглецы, и шутить опасно. Все таки мы вышли на улицу и увидели — незнакомая автомашина едет прямо на нас. Когда они подъехали, то увидели, что это наши освободители — американцы. Офицер вышел из машины и подошел к нам. Увидев нас такими красивыми, спросил на английском, откуда мы. Мы с товарищем меж собой перглянулись — что он хочет? Он услышал украинскую речь и тоже заговорил с нами по-украински. Я говорит украинец, мои родители из полтавских. Он попросил нас повести их к тюрьме, в которой мы были вчера. Мы сели в их машину и поехали по знакомой дороге к тюрьме, но там никого не было. Мы с американцами обыскали все камеры, но никого не нашли. Тут подбегает негр и говорит, что вот в той штубе стонет человек. Мы его вытянули из под нар и офицер говорит: “Мы повезем его в госпиталь, а за вами мы вернемся через час”. Мы с товарищем еще долго ходили по тюрьме, забрались на чердак и увидели множество разной одежды и обуви. Под конец запалили все это тряпье и пошли в лагерь. В лагере был приготовлен хороший обед, но нам много не дали, чтобы не заболели. Так мы пожили более месяца, продуктов навозили, сколько их было не нужно. Сытная пища и свобода, и молодой организм скоро оправился. Мы с девушкой вышли из лагеря и пошли за реку на луга и к Одеру, в котором купалось много народу. Навстречу нам идет здоровый красивый мужчина. Подошел к нам и начал меня разглядывать и спросил: «Коля, это ты?» Я тоже разглядел его и узнал, это был мой сосед по нарам в штрафном, Петр Полтавец. Его очень интересовало, как я остался жив, ведь лагерь весь расстрелян. И он начал рассказывать, как все было после выхода из тюрьмы: «Повели нас по городу, как стадо баранов, и загнали на Вюльфельдское кладбище. Там работа кипела. Те 300 человек, что им дали лопаты и погнали первыми, кончали рыть траншею, длинную и широкую. Их поставили на обочину траншеи и тогда заработали пулеметы. И так несколько раз рыли и стреляли. И вот подошла наша очередь рыть траншею, рыли долго и мучительно, ведь знаешь, для кого роешь. Когда наши вышли на обочину и с флангов начали стрелять, я решил бежать прямо к старому кладбищу. Там стоял густой старый лес. Мне это удалось только потому, что я был посредине, а стоявшие рядом меня закрыли. Так я добежал до старого кладбища. Только, когда расстреляли средину, меня увидели, но я уже бежал по аллее в другой конец кладбища. Там были семейные склепы, и я забежал в один домик, увидел, что на тумбах лежат гробы. Я стал от стенки и перевернул один гроб, высыпал содержимое на пол. В этот час я услыхал лай собак, которые бежали сюда. Я быстро положил пустой гроб на место, и сам лег в гроб и закрыл крышку гроба. Собаки добежали до домика, а в средину не вошли, услыхали запах трупной пыли. Фашисты, оглядев домик, не заметили вываленный труп, его не было видно из-за тумб, на которых лежали гробы. Ничего не нашли и ушли. Я чуть не задохнулся от зловонной пыли. Вылез из гроба и вышел во двор, вокруг было тихо, несколько раз слыхал выстрелы пулеметов, и, просидев в кустах дотемна, удалился с кладбища». В конце нашего разговора Петр начал блудить и рассказывать какие-то небылицы. Я понял, что он начал сходить с ума. Потом меж наших людей прошел слух, что Петр очень издевался над нашими девушками, которые гуляли с иностранцами, многим он вырезал большим столовым ножом грудь и многих немцев уничтожал из-за девочек, наши ребята вынуждены были его убить. Такие были разговоры, точно о дальнейшей жизни Петра ничего не было слышно.
Все, о чем я тут писал, истинная правда. Есть живой свидетель, проживающий в селе Сухой, Одесского района Еланец Н. Так же есть несколько человек в г. Николаеве, которые работали со мной и жили в одном бараке. Чернышев Анатолий, Маланчук Николай, Горбенко Петр, из Баловного Н. Одесского района Лященко Екатерина Ивановна, Радзивил Ксения, Ганчанов Иван. В живых есть и мои земляки из Хмельницкой обл. — Бобик Петр Иванович, село Кормильче Орынинского района, Дранус Бронислав, Романюк Петр и др. Все они могут подтвердить, что я был в штрафлагере Ладе.
Когда американцы свезли нас из малых лагерей в большой, а из большого автомашинами перевезли через речку Эльбу на сторону российских войск, радости не было границ. Нас сразу мобилизовали в армию.
И так для тогдашней администрации и полиции я числюсь расстрелянным, и вот сейчас я не могу найти подтверждающие документы о моей работе и пребывании в штафлагере, потому что все документы уничтожили в Николаеве. Я отыскал товарища по работе на фабрике в Германии Чернышева Анатолия, и он познакомил меня с женщиной, которая работала в Фонде «Злагоди». Она дала мне адрес Института истории в Германии, который изучал проделки фашистов во время войны. Я написал по этому адресу и вскорости получил ответ, что они нашли мой адрес в архивах, но очень просили написать обо всем, что со мной было на работе и жизнь в штрафлагере. Когда я описал обо всем, что описал Вам, то в мае прошлого года я получил приглашение приехать в Германию в Институт по просьбе обербургомистра Ганновера Ималь Штига. Мне был выслан доскональный план поездки, оплата и организована встреча в Ганновере. Встреча на вокзале была очень сердечная. Поместили нас в самой дорогой гостинице, где я должен был дать интервью директору института. Во время дачи интервью я все вспомнил, что со мной было, очень сильно разволновался и у меня сердце начало работать с перебоями. Вызвали скорую и положили меня в больницу. За три дня меня поставили на ноги. Но я многое не увидел из того, что было запланировано. Когда меня привезли в гостиницу, был ужин, и когда меня привели в столовую, то меня встретили бурными аплодисментами, все делегаты встали. Всего было приглашенных 30 человек от 10 стран.
Проводы то же были душевные. Народ тот, что мы видели, когда были рабами, и сегодняшний — как небо и земля.