, ,

Бондарь (Куценко) Ніна Кирилівна

Народилася 23.06.1927 року. Забрали мене до Німеччини в середині червня 1942 року. Забирали нас поліцаї, сажали на підводи й везли до Києва на пересильний пункт. Потім через кілька днів посадили в товарний поїзд й повезли до Німеччини. В дорозі не годували, не давали навіть води. Вже десь у Польщі дали трохи їсти відвели до бані. Як приїхали в Німеччину, посадили нас чоловік 30 у велику машину й повезли далі. У машині не було чим дихати. Ми плакали й просили хоч трохи подихати повітрям, але нас ніхто не слухав. Привезли до міста Армштадт, поселили в бараки, й почалося страшне для нас всіх життя. Підйом у 5 годин ранку, вели на роботу нас поліцаї, працювали до 18. Крім слів «руська свинья» нічого ми не чули. Кормили бруквою, 100 грам хліба й капуста. Робила на фабриці «Сіменс» на станках. Майстри були Ганс, Макс, Тео , всі ставилися до нас дуже погано. В таборі були фрау Мімі (дуже жорстока), фрау Ельза. Комендант фрау Таубе. Мені було 13 років, я не пам’ятаю всіх прізвищ. До фрау Мімі приходив поліцай з собакою, й коли когось до неї викликали, то люди приходили назад всі в поросі, побиті.
Робота була дуже важка. Коли бомбили м.Армштадт, нас посилили потім прибирати, на стройку.
Що можна писати, як нас, дітей 13-14 років відірвали від батьків, від рідного дому й знущалися, як хотіли. Сиділи весь час за колючим дротом, нікуди нас не пускали.
14 квітня нас звільнили англійські війська, а потім в травні відправили на територію, яку зайняли наші війська, а звідти добирались вже додому.
Зі мною в таборі були наші дівчата, їх прізвища: Андрійко Марія (с.Бишів), Лобайчук Тося (с.Бишів), були діти з Чернігівської обл., з Кримської, Харківської, Орловської, Сумської і ще з багатьох.
Ходили такі чутки, що наш табір й табір Вінтер, що був недалеко від нашого, хотіли знищити, але англійці нас звільнили. Дуже багато загинуло дітей, нас там не щадили.
Борисенко (Лысенко) Анна
Шел 1932 год, мне тогда было 5 лет. Я была третий ребенок в семье, а семья была 5 человек. Отец земледелец, мать — его помощница. Сначала они жили вместе со своими родителями, а потом отец (а мой дедушка) моего отца отделил, т.е. выделил землю. Там отец выстроил дом и все надворные постройки с садом и огородом, свой колодец, словом, все необходимое. И скотину держал: конь, быки, коровы, овцы. Землю обрабатывали. Трудились с утра до ночи. Но вот началась коллективизация: все отдай, весь скот, даже со сбруей, землю отдай, словом, все. Земли только оставили немного — до 1 га. Это называлось колхоз. Ну что ж, пусть так. Мой отец все отдал. Наступила весна, земли у нас осталось хоть и немного, но ее надо чем-то обрабатывать. Пошел он в колхоз, чтобы дали нашего же коня огород выорать. Отказали сегодня, отказали завтра, послезавтра. Сначала надо колхозную землю пахать, а потом свою. Когда? Летом?!
Не выдержал отец, пошел и забрал своего коня и сбрую, а потом и быков забрал назад, и больше не отдал. Ну, началось преследование, назвали куркулем, «буржуазным пережитком», обложили налогом. Отец выплатил, они вновь обложили налогом вдвое больше. Этого он не смог выплатить. И пошло: враг народа, не подчиняется власти, забрать его и посадить. Пришли, а его нет, он еле успел за ворота дома выехать. Хозяина нет, — хозяйку забрали. Потом пришли, все описали, забрали скот, хлеб, картошку и все съестное. Как-то приехал отец ночью, только и успел пару мешков зерна увезти и где-то закопать. Дома весь двор изрыли, нигде не спрячешь, ходят активисты по 20 человек, грабят народ, выплатил ты налоги или нет — все одно.
Активистами были те, кто работать не хотел, молодчики комсомольцы-добровольцы, а потом коммунистами назвались, не щадили никого. Было, что свой своего близкого родственника грабил.
Однажды пришли к нам активисты, нас трое детей, сидим сами дома, высунуться боимся. Старшая сестра открыла, а их нашла полная хата и давай рыться, давай ковырять: «Ну чем они живут, неужели у них ничего нет?» Стоял маленький сундучок, там был кусок хлеба и кружка патоки, мы с хлебом ели. Мама из дома уходила и оставила нам на 3 дня. Активисты пришли и все забрали. Отец передал кусочек ткани на платье мне и сестре, и это забрали. Я так плакала, что платья не будет. Сидели мы в одних рубашках, платьев у нас не было. Как вспомнишь теперь, как мы жили, как хотелось побегать по улице, особенно зимой, а не во что одеться, обуться. Сидишь, только в окно поглядываешь. Брат мой, бывало, выбежит во двор и несколько раз босиком по снегу кругом хаты пробежит, продрогнет и назад. Вот и вся прогулка.
Бывало, придет к нам бабушка, мамина мама, гостинца принесет, вот мы и рады, особенно когда она свои бурки снимет. Просим сразу, чтобы одеть разрешила. Не может бабушка отказать своим внукам. Не успел Ваня снять с ног бабушкины бурки, Катя просит, а за ней и я тоже хочу немножко пойти погулять, я ведь слушалась и все делала, я хоть раз на скользанке проеду.
Это все, что я помню. А ведь раньше у нас все было, но я хорошего почти ничего не помню.
Отца почти никогда дома не было, он все на заработках был. Мама тоже все ходила на работу, а мы одни. Помню, я у соседей была, в хате мы играли. У нее было 5 детей, и девочка была такого возраста, как я. И вот их мама в окно смотрит и говорит: «Смотри, Аня, в ваш дом новый хозяин едет». Смотрю, едет воз, на нем полно всякой утвари. Как глянула, двором побежала быстро домой, к маме, и как закричу: «Ой, мамочка, а где же мы жить будем?!» Мама меня уговаривает, не плачь, мы пойдем в лучшую хату. А я думаю, о какой лучшей хате она мне говорит, где та лучшая хата?
Зашел исполнитель в хату, зачитал бумагу о том, что хата продана за долги, и что нам места здесь уже нет. Выбросили наши вещи на порог, мама собрала все на плечи, а меня за руку взяла, и пошли мы к соседям. Соседи приняли на ночь, а на утро пошли мы к маминой сестре Анне.
Пять лет прожили мы в новом доме, и вот все раскидали, распродали, а нас выбросили на улицу. И так 8 лет скитались мы по квартирам. Из дома нас выгнали осенью, в ноябре, холодно уже было. Катя, сестра моя, бросила школу, брат тоже, потому что нам не до школы было. У тети было 5 детей и нас трое — 8 детей. Пришел 1933 год. Чем и как жить? У тети была корова. Мы ее пасли, глядели, чтоб никто не украл, еще и солнце не зашло, а ее уже в дом заводили, прятали. Ведь это редкость была — корова, кормилица наша. Вокруг люди падали на ходу, умирали от голода.
Бабушка, бывало, возьмет рядюшку, заберет нас всех в поле, а там росли высокие будяки. Мы их чистили и ели. Рвали с вербы цвет (баранчики), сушили, растирали в кашку, добавляли горсть какой-нибудь вручную меленой муки и пекли в печи такой хлеб. Немножко молочка от коровы — вот и жили.
Дядя работал в колхозе конюхом. Пришел он однажды с работы, сел за край стола, худой, страшно смотреть, ноги еле приволок домой, потому что они были пухлые. Сел, а потом как заплачет: «Детки, — обратился ко всем нам, — нам туда», — и показал в землю. Люди ходили пухлые, голодные, придут во двор, просят хоть что-нибудь. А что же мы можем дать? Лепешек, которые напекли, так тех и на нашу большую семью не хватало.
Отец наш работал километрах в 40 от нас на спиртзаводе, конем что-то там подвозил. И ему там было не так плохо. Мама пошла к нему, рассказала, что голодаем, дети от голода начинают пухнуть. Он однажды приехал, собрал кое-что из хлеба и муки, просяной шелухи, даже бутылку спирта привез. Тетя отцу в ноги упала от такой радости. Отца нашего и нас теперь никто не трогал, мы ушли с земли , уже ничего не страшно, все забрали. С того времени почти каждую неделю отец приезжал домой, в семью, и всегда нам что-то привозил, стал заботиться не только о своей семье, но и о тетиной.
Однажды под осень он привез большой бочонок браги, говорил, для коровы полезно, она больше молока давать будет. Так люди узнали, как набежал полный двор голодных, пухлых, умирающих, как начали пить… Куда там корове, люди в очереди стояли, пока не допили всю. Отцу как сказали, так он через день стал ездить и возить всякие отходы от спиртового производства. Конь у него хороший был, за ночь приедет и назад. Сбросит все, что привез, на работу еще успевал. А сколько тогда было опасностей, разбойники нападали, сколько людоедов было. Но Бог хранил отца от злых людей, ведь отец не только нас спасал от голода, но и других людей, он по натуре добрый был, ему всех людей жалко было, любил людей. Зверей в тот год в лесах тоже много было, особенно волков, а ночью они и во дворы приходили.
Мать у нас храбрая была, волков не раз встречала, и не боялась, говорила, что злой человек страшнее волка. Мы жили в Котельве, и мама часто ходила, а когда и ездила в город Ахтырку на базар. Тут купит, а в городе продает и что-нибудь заработает. Попуткой она редко когда ездила, только когда у нее груз большой был, а то пешком ходила, дешевле было. Бывало, и в 12 часов ночи выходила из дома, а наутро на базар поспевала — 30 км до Ахтырки. Побазаровала, и назад придет вечером.
Вот так мы пережили этот страшный год голодомора, никто из нашей семьи не умер, а вот у маминого брата семья не выдержала голода. Из семьи в восемь человек осталось всего двое детей.
Я зимой в школу пошла, сама с двоюродной сестрой. Меня никто не записывал, ведь мы люди второго сорта были, в своей родной стране «враги народа». Она шла, и я за нею, и как бы шутя, я стала ученицей 1-го класса. А одеться не во что было, целую зиму я в калошах ходила. Тяжело, бедно жили, своего жилья не имели, ничего не имели. Потом отец заработал денег. Долго откладывали они с мамой и купили малюсенькую хатку, и мы в ней стали жить.
Сестра в 16 лет вышла замуж, а брат завербовался в Архангельск и там выучился на тракториста, а потом на бульдозериста, работал, оттуда и в армию пошел. А мы с мамой в этой маленькой хатке жили, да так рады этому были, не пересказать. Зимой замерзали. Я, бывало, схвачусь, еще темно, бегу в школу. В школе тепло было, там уборщицей была наша родственница, она натопит дровами, и я согреюсь там. Школу я очень любила, уроки старательно делала, ведь никто не подскажет, не покажет, все сама постигала. Бывало, сижу на печке-мазанке, она чуть тепленькая, маленький стульчик и маленький блымун (так называли светильник) поставлю и делаю уроки. На плечах лахматинка, потому что по хате ветер гуляет. А печка вся обвешана ряднами, чтобы в этом уголке хоть немного было теплее. А возле двери вода в ведре замерзала, нечем было топить, вот я и бегала в школу, ни одного дня не пропускала. И училась хорошо, да что толку? Отец подбадривал меня, хотел, чтобы учительницей была, и я так мечтала, да вот война мне все перечеркнула. Германия. На этом и закончилась моя учеба.

Жизнь в Германии

…Когда сестра Эмилия привела нас в дом, где мы должны были работать, мы сразу поняли, что это детский дом. Нас встретила вторая сестра Элизабет, очень приветливая. Почему я пишу «мы». Я была не одна, нас было две девушки: Рая из Харькова и я из Полтавской области, с.Котельва. После приезда первым долгом помылись с дороги, поели. После купания нам не во что было переодеться. У меня все вещи пропали, когда я отстала по дороге от поезда, а Рая вообще ничего из дома не смогла взять. В войну в Харькове было ужасно, многие жители ушли в ближние села, так как в городе было жить невозможно: ни воды, ни еды, ни топлива, особенно зимой. Холод и голод, все жители спасались по селам. Рая жила с мамой, мама работала старшим бухгалтером на крупном заводе. Ну и вот, Раю забрали в Германию, а мама осталась в селе. Все вещи, какие у них были, они обменяли на продукты. Рая бледная была, болезненная, все время прихварывала, но потихоньку работала. Все тяжелые работы я выполняла, Раю жалела.
Так вот, нам не во что было переодеться, и через некоторое время в тот же день к нам пришли двое детей, девочка лет 12-13 и мальчик, очень скромные, вежливые, с корзинкой в руках. Они пришли посмотреть на русских и принесли нам одежду: платье и сарафан, а еще бумагу, и спросили, можем ли мы читать и писать, грамотные ли мы. Наша управляющая ответила, что мы не только грамотные, но что мы можем даже по-немецки читать и писать. Оказывается, это были дети пастора евангелистской церкви, они жили на этой же улице, против нашего детдома. Потом мы часто ходили и к ним, и в церковь. Это была прекрасная семья, фрау Фарерс очень приветливая, в ее доме мы находили тепло и уют, она была нам как родная мать. У них с пастором было трое детей, и четвертая, старшая дочь, от первой жены господина Фарерса. Она при нас вышла замуж, и мы были в церкви на венчании, которое проводил ее же отец. Но это все было потом.
Когда мы приехали, в доме происходил ремонт, побелка стен и т.д. После мы узнали, что дом был поврежден бомбежкой еще во время военных действий во Франции. Мы вымыли выделенную нам комнату на 3-м этаже, поставили кровати и стали осматриваться. Открыли окно, наш дом стоял на возвышении, открывался красивый вид на город. Был вечер, красиво мерцали огоньки, и казалось, что здесь все так мирно и безопасно (поначалу так и было, пока после открытия второго фронта бомбежки не начались). Помолились мы перед сном, и спать легли. В церковь мы тоже ходили, по очереди, через воскресенье. Песенник с собой брали, пели духовные песни, и никто нас не различал, кто мы и откуда.
Главной нашей работой было мыть и убирать, в магазин ходить. Никто на нас не кричал, не бил, не ругал, чего мы поначалу очень боялись, так как были наслышаны про всякое. Очень хотели побыстрее научиться говорить по-немецки, все спрашивали, и нам объясняли. И так прошло месяца 2, ремонт закончился. К нам пришли рабочие — девушки немки, стали поступать дети. Так постепенно мы познакомились со всей обстановкой, людьми, все шло своим чередом.
Вскоре я написала письмо домой, но оно походило где-то и пришло обратно. Не пропустили письмо, можно было написать только открытку. Я сразу же написала открытку, и недельки через 3 получила ответ. Радости не было предела, и все за меня радовались. Из дома написали, что думали, меня в живых уже нет, оплакали. Все, с кем я ехала, давно написали письма, а от меня получили только через 2,5 месяца, позже всех. Мама до того истосковалась, что сама с постели не поднималась, плакала день и ночь. А когда получила мою открытку, ожила. Вся улица узнала, что я жива, что пришла открытка. Мама была очень рада, что я попала к хорошим людям, что нас не обижают. Я читала все это и слезами заливалась от радости.
Вскоре после того, как пришли на работу к нам немецкие девушки, управляющая отправила нас двоих и одну немку в подвал за корзиной с детскими вещами, которую нужно было вытащить наверх. Мы взяли корзину вдвоем, а девушка эта, Элли, не помогает, только идет за нами. Стали мы вверх по лестнице подниматься, тяжело, не под силу нам двоим. Попросили Элли помочь, но она отказалась, сказала, что это нас привезли сюда работать, а не ее. Мы рассказали об этом управляющей, сестре Эмилии. Она вызвала к себе Элли и сделала ей выговор, чтобы она больше так не делала. С этого времени Элли нас никогда больше не унижала, а наоборот, всегда старалась что-нибудь за меня или за Раю сделать.
Элли жила у тети и дяди и была очень скромной и культурной девушкой, ничего плохого мы за ней не замечали, знали, что ее парень служил в армии матросом, звали его Герман Шмидт. Потом Элли вышла за него замуж и стала Элли Шмидт. Это все, что я о ней знаю.
Так проходили наши дни в неволе. Потихоньку проходил день за днем, почти ничто нас не тревожило, пока как-то к нам (мы уже спать легли) в комнату вошла сестра Эмилия с тревожным видом и рассказала, что открыли второй фронт. Теперь придется туго, война за нами и перед нами. Вскоре начались полеты бомбардировщиков. Наш город долго не бомбили, только тревогу часто объявляли. Нам приходилось часто бегать с детьми в бомбоубежище. От нашего детдома шла лестница вниз, потом проход метров 5 и дверь в главный проход бункера. Он был еще не достроен, были только еще не бетонированные перекрытия, но все равно приходилось туда бегать. Хотя с таким же успехом можно было прятаться и в подвале нашего дома, но говорили, что в бункере безопаснее. Там для детей была отдельная комната с трехъярусными кроватями, куда мы клали наших детей. И вот тревоги до того участились, что сил не было туда сюда бегать и детей таскать по три раза за ночь. Днем все сонные ходили. Но уже начались настоящие бомбежки. Бомбы сбрасывали, куда попало: в большую тюрьму за городом, в больницу. Детей начали увозить, так как приближался фронт. Люди начали эвакуироваться, ну и детей забирали, сотрудники увольнялись. А нам некуда бежать.
Однажды в воскресенье (детей было мало, потому и рабочих не было) началась очередная бомбежка, мы спрятались в бункере, вдруг управляющая вспомнила, что мы забыли сумку с ее драгоценностями. Наши вещи постоянно в бункере лежали, а ее вещи мы носили туда-сюда, а в этот раз забыли. Побежали мы наверх за вещами, схватили их и обратно. Слышим, свистят бомбы, мы вниз по лестнице, и тут нас сбило ударной волной. Дом наш обрушился, но по подвалу можно было пролезть. Мы нашли нашу управляющую и детей, у нее был сильный сердечный приступ, но мы ее отходили.
После этого детей всех увезли, а нас на время определили в доме пастора Фарерс. А потом все из города эвакуировались, а нас перевезли в дом престарелых в 20 км от города Заарбрукен, и там мы проработали еще без малого год. Здесь заведовали сестра Шарлоттта и сестра Гелена.
Это был дом отдыха для престарелых, и они как были здесь, так и остались жить во время войны. Работа, которую мы должны были делать, была уже нам знакома, только обстановка была сложнее, воды не было, электричество часто отключали. За водой мы ездили за 4 км, возили большие бочки, кастрюли, для стирки возили воду с речки. Пока везли воду, несколько раз в кювет падали, так как попадали под обстрел с самолета. Вода очень дорого нам обходилась, мы ее ценили и берегли. Никто не хотел за ней ехать, боялись, что подстрелят.
Мы сюда приехали осенью, а в марте пришли американцы и освободили нас. Когда они появились, прежде всего, стали просить воду.
Всех нас, иностранцев, собрали в общий лагерь, который находился в 8 км от места, где мы жили. Мы пошли посмотрели, какие там порядки. Все иностранцы вместе в одном лагере, кто что хотел, то и делал, женились, замуж выходили, ни закона, ни порядка. Ну мы и не пошли туда пока. Три месяца жили на своем старом месте, работали так же, как и до освобождения. Несколько раз к нам из лагеря приезжали ребята, чтобы увезти, мы не захотели. Один раз хотели увезти нас силой, но мы убежали в лес, а наши хозяева сказали, что нас там уже нет.
Когда мы узнали, вернее, наши хозяева сказали, что лагерь будут вывозить, мы тоже собрались уезжать. В тот день я везде полы помыла, все сделала, как обычно. До последнего дня мы ухаживали за стариками, ничем их не ущемили, ели то же, что и они, хоть скудно было, работали до последнего дня добросовестно.
Другие наоборот, своих хозяев грабили. Приезжали ребята из лагеря, делали и брали, что хотели, время было беззаконное. Мы такое делать страшились, никого не обижали, нитки самовольно не взяли. Вещи наши уже погрузили, а я еще своей хозяйке полы натирала. Она сзади стоит и слезы утирает. Все, все до одного старики и сотрудники вышли на балконы, кто был в доме, нас провожать. День был очень теплый, солнечный, это сельская местность была, люди на полях работали, дом наш стоял край села. И вот мы со всеми попрощались, вышли на улицу, а нам наши вслед гимн духовный запели: «Где сыщет здесь в мире душа кров родной, кто даст ей здесь в мире приют и покой?» Мы тихонько уходим, все плачут, машут, и те, кто на полях, тоже машут.
Так мы расстались с нашими немецкими друзьями с чистой совестью, никакой вражды и мщения в нас не было, никакого пятна на нашей совести не осталось, а на душе было так легко и весело.
А когда мы к лагерю подъехали, на нас зубами скрежетали, что мы «фашистам угождали». Мы тихонько прошли в середину и затерялись в толпе. В лагере мы прожили еще неделю. Познакомились с верующими, они читали Евангелие, и мы тут же возле них остановились. Господь благословил наш дальнейший путь, и наши номера на выезд были первые. Погрузили нас на машины, отвезли и передали русским.
Когда я вернулась из Германии, на том месте, где мы жили, — пусто, все сгорело, одна мать у соседей жила. Потом отец вернулся с войны, брат из плена тоже возвратился. Отец выкопал землянку, накрыл, и вот в этой землянке мы жили и каждый день ходили в лес. Как птица на гнездо, так и мы по палочке стягивали себе на домишко хоть какой-нибудь, лишь бы не в землянке. И простояла та хижинка аж 20 лет, прожили в ней, вот сколько понадобилось, чтобы ожить немного после войны.
1946 год был очень тяжелый, неурожайный, все ринулись на Западную Украину за хлебом. Я туда тоже поехала и работала в детдоме (как и в Германии). Часто вспоминала немецкий детдом. Так и суждено мне было по детдомам работать. Тяжелые были послевоенные годы…