Балабанова Людмила Степановна

I. С июня 1942 года была в Штромберге области Бад-Крейцнах на цементном заводе братьев Вандеслебен до 7 апреля 1943 года.
2.С 8 апреля 1943 г. до 30 сентября 1943 г. — в гостинице г. Яммерса под надзором полиции.
3. С I октября 1943 г. до 6 марта 1944 г. — на химическом заводе «Доктор Якоб» в г. Бад-Крейцнах. Проживала в лагере для русских — в бараке у стадиона. Адреса мы не знали.
4. С 7 марта 1944 г. до 15 августа 1944 г. — на проволочном заводе в Вальдбеккельгейме области Бад-Крейцнах. Проживала в лагере для русских у реки Наэ.
5. С 16 августа 1944 г. — на машиностроительном заводе Зайтц в Бад-Крейцнахе. Проживала в лагере «Ин дэр Аи» для русских.
В январе 1945 года была сплошная бомбёжка города. Завод Зайтц был разбит. Я и пятеро наших ребят были арестованы.
Городская тюрьма была разбита. Оставшихся в живых узников и нас поселили в бараках на горе, над площадью «Гольцмаркт». Немецкие антифашисты передали мне с русскими и французскими друзьями, что по решению партии фашистов я буду казнена. Велели успеть уйти. Уйти мне удалось. 6 недель была в селе Эссенгейм района Маинц под именем Талла Большова. За день до окончания войны нас, иностранцев, эвакуировали на поле, к лесу. Оттуда мы попали на Советский сборный пункт близ города Дармштадт.
Завод «Зайтц» расположен на краю г. Бад-Крейцнах — лагерь для русских. Вдали, в 1 км от города «Ин дэр Ау».
В начале января 1945 г. была сплошная бомбёжка города. Завод сильно пострадал, мы разбирали завалы, обломки во дворе и бывших цехах завода, помогали жителям города извлекать из-под снега и груд разбитых домов их пожитки.
На третий день арестовали меня я пятерых парней. Вели нас через весь город и через Гальцмаркт вверх, на гору. Там стояли два барака с выбитыми стеклами, в которых недавно находились немецкие солдаты. Быстро привели окна в помещении в порядок. Из разбитой городской тюрьмы привели оставшихся в живых узников: 17 Французов и 4-х пожилых немцев. Составили список узников. Из 27 я оказалась 13-й. Красной масляной краской нам написали наши номера на спинке пальто огромными цифрами. Мне велели написать номер 12 или 14. Написали 14. Пожалели.
Из лагеря «Ин дер Ау» пришли мои друзья Сабурова Тамара в Абрамова Леля работать вольнонаёмными, (помочь мне совершить побег). Для нас отделили часть прилегающей к кухне комнаты, сделали входную дверь из кухни, поставили нары. Призвали ещё одну, лет 17 девочку Аню. Узников-иностранцев поселили в высоком круглом зданьице, рядом с 65 бараком, заставив их прежде оградить его колючей проволокой, а немцев — в одной из комнат барака. Охранялись узники «СА» работниками.
Через 2-3 дня прислали иностранцев-арбайтеров. Первый барак заселили французами, русскими, поляками и пр., а второй — итальянцами. Всего около 300 человек. Спали они на поду, застеленном соломой, их водили работать на улицах разбитого города.
На город ежедневно сбрасывалась бомбы, поэтому стадион города был превращён в огромную кухню для приготовления пищи жителям города. Печи и котлы разместили в раздевалках и других помещениях стадиона. Варили кашу с костями животных. Возили и мы в бидонах кашу для 300 человек. Нас, четырёх, оставляли на стадионе мыть котлы, а после раздачи пищи людям мыли бидоны и котлы на кухне лагеря.
Грохоча взрывами орудий, с запада приближался второй фронт. Немецкие антифашисты сообщили мне через Сабурову и Абрамову, что меня должны уничтожить, чтобы не допустить возвращения в Россию (их выражение). Мы об этом знали, ещё работая в цехе (арест нам помешал уйти в Швейцарию). Велели, чтобы уходила немедленно. Объяснили, как и куда.
Охранники «СА» советовались в их администраторской, как им выполнить такой приказ: повесить или расстрелять. Приняли второй вариант: «Зачем ей висеть? Она ведь женщина!» Опять «пожалели»…
Я ушла в 21 час, зная, что жизни оставалось до шести часов следующего утра. Если можно узнать о судьбе Сабуровой и Абрамовой, сообщите мне. Они спасли мне жизнь, рискуя своей.
Одним из представителей «СА» в лагере-тюрьме был герр Пферстер, внешне очень похож на нашего полководца времён революции, К. Е. Ворошилова. Он сопровождал нас с бидонами на стадион, был очень скромен: «Ну что я в сравнении с прославленным Ворошиловым?» Интеллигентный, деликатный, но не понимал, как может потерять авторитет перед 12-летним сыном из-за своей принадлежности к «СА» и пр., показывая нас в лагере. Он понял, согласился, что я права. По дороге на стадион показал нам свой дом с разноцветным застеклением террасы. Из-за двери выглядывала его жена (и ей показал нас). Дом его находится у Гольцмаркта. Месяца через полтора окончилась война. Может, сын Пферстера помнит, как поступили с моими оставшимися бесстрашными друзьями после моего ухода. Всю жизнь с волнением думаю о них. Сейчас сыну Пферстера должно быть где-то 69 лет.

Запрещено знать и помнить…

Нельзя оставить неизвестным имя нашей соотечественницы и ее беспримерный в тылу врага во время Отечественной войны подвиг.
Долго разыскивала ее и своих товарищей, но тщетно… Писала С.С.Смирнову. В декабре 1957 года, обобщенно говоря о героическом подвиге простых советских людей во время войны, он сказал и о ней, затем, вместо розыска героя, забвение… А этого можно не допустить, пока еще есть свидетели подвига, можно установить имя героини.
Скажу, как узнала о ней. После окончания войны я находилась на сборном пункте в г.Дармштадт. По инициативе освобожденных из плена советских офицеров, пункт, где находилось 15 тыс. человек (людей разного пола и возраста), был организован дивизией. Для детей открыли ясли и школу. Мои ученики — дети, увезенные фашистами из детского дома г.Орла (они работали близ г.Дармштадт на строительстве дорог). Узнав, что многие из них еще находятся в немецких семьях города, отбирала их у немцев, чтобы не остались на вечное рабство. Когда все дети были собраны, решила найти сборный пункт, где находились мои товарищи, знавшие меня во время пребывания в тылу врага, увидеть их, узнать о девушках, которые вместе с немецкими коммунистами-подпольщиками организовали мне побег из тюрьмы перед днем казни. Но штабисты не отпустили: в лесах и на дорогах банды «СС» зверски убивали попадавших им в руки иностранцев. Нач. штаба спросил, знаю ли я девушку с авиазавода, которая много сделала в борьбе с врагом: назвал ее имя и город, где они виделись (то и другое я забыла). Я ее не знала.
Он рассказал следующее: «Нас было 300 офицеров в лагере военнопленных, работали на авиазаводе. Там было много соотечественников, увезенных в рабство. Одна из наших девушек, работавших в сборочном цехе, что-то делала с деталями будущих самолетов. Выпущенные с завода самолеты держались в воздухе не более двух часов: еще во время испытаний падали, разбивались. Фашисты в неистовстве бегали по цехам, устанавливали контроль за каждым, кто работал на заводе, не подозревая, что эта скромная молчаливая девушка единственная знает причину — свой секрет. Однажды она заболела. За время ее отсутствия на заводе не было ни одной катастрофы с самолетами, а после ее возвращения возобновились опять. Девушку арестовали, зверски пытали, держали в подвале, били о стену головой, но она молчала. Изнуренную, истерзанную пытками, не приходящую в сознание, отправили ее в госпиталь для русских, чтобы подкрепить для последующих пыток. В госпитале работал русский врач из числа военнопленных офицеров. Он спас ее: когда приходили фашисты, чтобы взять ее на допрос, заявлял, что больная в тяжелом состоянии, безнадежна и пр. Так дотянул до освобождения. Все мы следили за этими событиями с огромным опасением за жизнь храброй соотечественницы, через врача передавали наш восторг от ее подвига и мужества, поддерживали ее дух, как могли».
О дальнейшей судьбе такого человека — женщины необходимо узнать, разыскать героиню, ведь она была жива после освобождения! В КГБ СССР известно, в каком городе находились офицеры, репатриированные со сборного пункта г.Дармштадт, их фамилии. Кроме них, ее знали соотечественники из лагеря авиазавода. Этот подвиг не должен быть забыт. Возможно, кто-то откликнется, а может, отзовется и она сама (она киевлянка, звали ее, кажется, Галя).
Я так и не смогла найти своих товарищей: учительниц из Пскова Валентину Телятникову и Людмилу Осипову. Мы, трое, поклялись наносить ущерб врагу, сколько сможет и успеет каждая, а после войны встретиться и отчитаться друг перед другом о выполнении клятвы. Из загаданного не состоялся лишь отчет…
Не нашла Марию Смоличенкову — учительницу из Смоленсокой области. Я дружила с ней около двух с половиной лет (на учет Гестапо брался каждый, кто общался со мной). Через нее немецкие коммунисты передали мне, чтобы я бежала из лагеря, когда фашисты решили меня уничтожить.
Не нашла Тамару Сабурову из Ленинграда, Лелю Абрамову из Москвы. Эти бесстрашные девушки вели себя так непосредственно, смотрели на все происходящее с удивлением и презрением, но не со страхом! Им сходило с рук и общение со мной. Я обязана им жизнью: они пришли в тюрьму работать вольнонаемными на кухне, чтобы помочь мне бежать.
До моего ареста они и Смоличенкова решили уйти со мной в нейтральную Швейцарию, будто не меня спасают от кары фашистов, а мы, вчетвером, ушли из лагеря ради спасения ребенка, который должен был родиться у Смоличенковой (муж ее накануне был заточен в Кобленцскую тюрьму, а руководство лагеря предупредило будущую мать, что для ребенка оно не обязано создавать условий: в лагере он погибнет). Мы посоветовались с руководителем подпольной организации немецких коммунистов химической фабрики Вилли Росскопф (я была у них своим человеком на собраниях, учила их русскому языку). Вилли указал нам на худшее, что может произойти во время побега: идти окольными путями — наделаем следов (был глубокий снег), могут выдать жители; на границе — охрана с собаками. Мы остались на своем. Вилли сказал: «Я читал книги о русских и, признаюсь, не верил, что в них нет прикраски. Встретив вас таких вот в жизни, понял: в книгах написано далеко не все…» Дал совет, как лучше пройти и пожелал нам удачи.
Уйти мы не успели: сплошная бомбежка города, затем — арест, тюрьма, через месяц — побег. Событий не вместить и в большую книгу: организация голодных забастовок в Штромберге (нас поддерживали французские пленные, голодали и они). Все выходили на работу, как обычно, но к работе не приступали, и никто не мог заставить голодных работать. Такие дни ничего не давали производству. Поломки станков на фабрике в Вальдбеккельгайме и на заводе Бад-Кройцнаха. Срыв выполнения плана конвейерного цеха военного завода (изготавливал гильзы для патронов зениток). Вывод из строя агрегата, питавшего несколько цехов химзавода, печей, которые вырабатывали горючее для авиации в Бад-Кройцнахе. Срыв рабочих часов (Вальдбеккельгайм, Бад-Кройцнах). Пропаганда среди рабочих, населения о действительном положении в России, о правах советских женщин, их энтузиазме в строительстве новой жизни и пр. Ежедневные «мелочи», которых не забыть врагу.
Все прошло, как страшный сон. Много еще страшного перенесла у себя на Родине, чего бы, возможно, и не случилось, если бы я возвращалась домой с людьми, которые знали меня, с теми, кто спас мою жизнь, рискуя своей.
Вычеркнута из жизни молодость, прошло время трудовой жизни (работала учителем до августа 1975 года), по возрасту ушла на отдых. Теперь, что волновало, кажется, потеряло значение, но на душе так и осталось тяжело: время, увы, не залечивает моральные раны. Так за последнее время не сделала ничего большого, нужного, а могла бы сделать многое…
Часто думаю о девушке с авиазавода. Как сложилась ее жизнь? Ведь в ее анкете написано: была за границей (да еще за какой!). А это исключает многое. Может, и ей встречался человек, достойный внимания, а она не пожелала допустить, чтобы испачкали его анкету ее непризнанными достоинствами. Может, и она теперь ушла на отдых, в последний этап своей жизни. Как и я, живет в общей квартире с пьяницами, речь которых состоит из сквернословий, и в порыве страстей, во хмелю говорят и ей: «А ты була в Германии, ты ж изменница Родины, ты предателька». Это кроме всего, на что они еще способны… И ей, должно быть, невольно вспоминается фильм «Гадюка», приходит чувство сожаления о многом, и о том, что у нас есть так много невежд, чьим воспитанием никто не занимался, а они всегда рядом… Хотелось бы, чтоб хоть в конце жизни явь стала достаточно сносной.
Никто не забыт, ничто не забыто, а все ли ведомо?
Реабилитированы жертвы сталинщины, поставлены памятники погибшим борцам революции, воинам Отечественной войны, замученным в фашистских лагерях…
Но каково тем из них, кто чудом остался в живых и возвратился домой? Многие до сегодняшнего дня не освободились от морального гнета, вычеркнута из их жизни молодость, изувечена жизнь!
Находясь далеко от Родины, в тылу врага, они делали от них зависящее и независящее, чтобы помочь фронту: начиняли бомбы песком, удавалось выводить из строя станки, агрегаты, приводящие в действие несколько цехов, портили в сборочных цехах детали будущих машин, самолетов, организовывали забастовки, таким образом парализовывая работу целых заводов, держали связь с подпольщиками-антифашистами, присутствовали на их собраниях (по их совету немецкие антифашисты принимали участие в диверсиях на заводах, в частности, в цехах по выработке горючего для авиации), общались с рабочими заводов.
Концлагеря, тюрьмы, пытки… На Родине этих, случайно оставшихся в живых, не признавали своими: «они были за границей». Над ними чинились всевозможные козни: госпроверки, фильтрации в лагерях интернированных в самом Подмосковье и иных местах. Уже после окончания войны вычеркнуты из их жизни годы в лагерях, под конвоем, на тяжелых неоплачиваемых работах. Многие погибли от истощения и болезней так и «недопроверенными». А после такой «проверки» была проблема с поступлением на работу: недоверие, оскорбительное отношение и т.п. И все это — кроме невзгод, выпавших на долю народа в тяжелые послевоенные годы.
Это известно всем, а моральная боль лишь тем, кто пожалел, что выжил. Самый тяжелый для них теперь день — праздник День Победы: в колоннах идут участники и ветераны войны — победители, а совершившие непредвиденные и не менее рискованные шаги без приказа, делавшие ущерб врагу «с другой стороны» с горьким юмором спрашивают себя: «К какому виду животных я отношусь теперь?» А слезы душат… предатели…
Говорить о себе, что посыпать солью собственную рану. Потому им, оказывается, и дано прозвище «Молчуны». Да ведь и говорить некому: даже подтверждения свидетелей, заверенные по их месту жительства, во внимание принимать не велено. Действительна лишь справка, выданная администрацией завода, где данный гражданин, рискуя своей жизнью, приносил вред врагу. Или из тюрьмы, откуда ему, смертнику, удалось уйти.
Надо полагать, таких документов даже во сне видеть не доводилось никому, а у нас их требуют на полном серьезе… Парадокс! Как плевок… Сколько их еще будет? Может, уже и довольно бы так шутить?! Положение наше сверхъестественное: некого даже тупьем назвать! Так велено говорить, не заботясь о том, как выглядит при этом интеллект и совесть чиновника. Переморгает…
Оставшиеся еще в живых свидетели могли бы написать и рассказать о борцах «с другой стороны» фронта. И того ценней была бы встреча тех, кто на глазах врага совершал диверсии, кто давал друг другу клятву делать все возможное для ущерба врагу, кто предупреждал об опасности, подстраховывал друг друга, организовывал побеги из фашистских застенков и прочее — друзей «потустороннего фронта».
Все интересно, поучительно, но все может так и кануть в небытие, так и остаться неизвестным. Сколько еще дней жизни осталось у них, участников только им ведомого и только ими незабываемого фронта? Об этом запрещено знать, а значит, — и верить, признать эту реальную действительность под страхом лишения должности. Так было принято…
Так поступили у нас с людьми, которых даже врагу не удалось сломить, с людьми, кто при всяких условиях жизни оставались, остаются и теперь собою. И никому нет дела до того, что такое моральное ранение гложет их всю жизнь, как неизлечимая болезнь… От увезенных в тыл противника не требовались и не ожидались такие действия, но не каждый мог себе позволить быть лишь созерцателем, и ничто их не могло удержать, они применяли свою силу воли, и им удалось многое.
О славе никто не мог и помыслить, но вовсе никто не ожидал, что будет презираем, а то и казнен, на Родине ему будут созданы невыносимые условия, моральный гнет до конца его дней. Таким образом будет создана моральная пропасть между ним и воинами-фронтовиками, хотя цель борьбы была у них одна. Кому такое понадобилось?