Репин Александр Васильевич

Я, Репин Александр Васильевич, родился 12 сентября 1927 года в селе Круглое, Никольского района, Орловской области в семье крестьянина-единоличника, русский. По рассказам моей матери, в нашей семье было 12 детей. В живых перед войной осталось только четверо, остальные умерли еще детьми. На это были причины: работали на своем поле с 4-х часов утра, на зорьке ехали на бричках в поле, куда даже маленьких детей брали с собой, цепляли люльку к оглобле брички и так ехали в поле на работу.
В 1930-м году началась коллективизация в сельском хозяйстве. В России начали создавать колхозы. Наш отец, Репин Василий Емельянович, рождения 1887 года, не захотел вступать в колхоз, а это означало, что он был против коллективизации, да еще был далек от всякой политики. Его тогда начали преследовать, отец прятался на полях, его хотели арестовать. Я был тогда еще маленьким, а соседи уже тогда мне говорили: «Шура, вам здесь в селе все равно не жить, побей стекла в доме». Я так и сделал. В то время, когда поймали нашего отца, он уже не жил с нами. А нас, всей семьею на подводе увезли на железнодорожную станцию.
Наш дядя Коля мне наказывал на закате под вечер: «Смотри, где наше село Крутое, запоминай!» Нас привезли на станцию «Медвежья гора», Мурманской области, в Карелию. Всю семью посадили в общий деревянный барак на пять семей, спали мы на полу, печь была железная, круглая. Вокруг – дремучий лес, куда мы ходили со старшей сестрой собирать грибы, ягоды, а затем их продавали стаканами. Самую меньшую сестру отдали в няньки, а тех, кто был постарше – 15-17 лет послали работать на лесопильный завод. И там, через некоторое время появился и наш отец, он работал конюхом, так как у него левая рука была ранена еще на фронте в 1914 году. В этот период шло строительство Беломоро — Балтийского канала, на котором было занято очень много заключенных, многие и умирали на месте. Меня лично определили в детсадик, где нас кормили почти постоянно рыбной ухой.
В начале 1934 года наша семья осталась одна в деревянном бараке, остальные соседи выехали кто куда, хотя взрослые, вероятно, знали, но не говорили, кто и куда выехал. А чуть позже всю нашу семью погрузили на поезд и всю целую неделю нас везли, как оказалось, на Донбасс. На каждой остановке в пути у нас проверяли документы. Я помню, когда наш отец предъявлял какие-то бумаги, нас не беспокоили, мы, наконец, приехали в Донбасс, в город Макеевку, сталинской области. Сняли квартиру в районе « Новые планы». Я там уже и в школу пошел, мне было 9 лет. Отец, как обычно, работал по своей профессии конюхом. За уход за лошадьми он получал доплату – 10 руб., как за вредность в работе. Я помню, что я в детстве носил на шее крестик. Однажды, когда в школе медсестры проверяли классы на вшивость, я крестик заранее снял и спрятал, боялся, что моего отца снова будут преследовать. А дома меня часто ругал отец, чтобы я обязательно носил крестик.
В 1939 году отец купил землянку за 1300 рублей в балке на Совколонии: наша хозяйка квартиры боялась, что мы после 5-летнего проживания сможем отсудить у ней тот флигель, в котором мы жили. Однако мы жили с хозяйкой мирно, никогда не скандалили. Отец часто помогал ей по хозяйству. Платили мы ей 40 руб. в месяц, а отец получал всего 75-80 рублей в месяц, правда, наша мама тогда получала 200 рублей в месяц: она же работала на заводе, в механическом цехе. Вот такая была у нашей семьи судьба: раскулаченная семья крестьянина-единоличника, оказалась в Донбассе. Да и таких неблагополучных семей в то время было много.
В 1941году Германия без объявления войны напала на СССР. Руководство Советского Союза не верило своей контрразведке и даже сообщению Рихарда Зорге о том, что Германия нападет летом 1941 года на СССР. Из Донбасса, когда немцы уже подходили к его районам, началась эвакуация и демонтаж оборудования шахт и промышленных предприятий, а так же населения. На элеваторах зерно поджигалось, чтобы не досталось врагу, а школы были уже заняты под военные госпитали. Перед войной я уже перешел в 6-ой класс средней школы.
А вскоре, началась новая жизнь, в оккупированном немцами Донбассе. Мы начали ходить пешком по селам, и менять кое-какие вещи на продукты питания, зерно у крестьян. Работать было негде, а семья была голодная. На семейном совете было принято решение: идти пешком на свою родину – Орловщину: там у нашего отца проживали еще 4 сестры. По пути следования мы стали бродячими, попрошайками.
Правда, люди нам сочувствовали и делились с нами и кровом и продуктами питания. На нашем пути следования на родину были уже и города и села, оккупированные врагом. Однажды, зимой, когда мы с отцом остановились в одной деревушке, где в одном из домов жили две одинокие старушки, вдруг заехал один вооруженный немец на санях, позади которых была привязана еще одна пара лошадей. Он вошел в дом, осмотрел всех, и забрал только меня с собой. Он ехал на санях впереди, а мне приказал ехать за ним на других санях. Он ехал очень быстро, а я все время отставал. Я воспользовался моментом, когда он погнал лошадь рысью, и заехал в одно из попутных сел, загнал своих лошадей в огромные заносы снега, а сам, по совету сельчан, стал убегать из села. Пришлось по пути ночевать в скирдах соломы. Позже я все же встретился с отцом, и тогда решили продолжать путь на родину вместе. Однажды, подойдя к селу Скородомка, Кольмпинского района нашей области, нас заметил один немец у рядом стоящей пушки. Немец объяснил нам, что там, впереди, проходит передовая линия фронта. А мы: я — млад, а отец – стар, решили все-таки идти дальше. Нас, конечно, при входе в село, немцы задержали, загнали в дом, на деревенскую печь, где мы просидели два дня. Я все дни проплакал: хотел бежать, но жалко было отца бросать. На третий день немец-солдат разъяснил нам, что они этой ночью будут отходить на отдых, на вторую линию фронта, а мы должны уходить с ними вместе. Мы так и поступили. Мела поземка-метель, мороз 40 градусов. Мы отошли в село Волчье, немцы расселились в домах, где топили печи, а мы нашли пустой дом, я лег на холодную печь и уснул. Вдруг в дверь к нам кто-то постучал, зашел немец, который, ухаживал и охранял целую отару овец. Овцы у него разбежались по двору, он начал загонять их снова в хлев. Я, встав на ноги, тут же упал, так как мои ноги продрогли, я даже подумал, что я их отморозил.
Мы решили отсюда уходить, пока не поздно. Потом случайно мы встретили опять того же немца на опушке села, который нам объяснил, что там передовая линия фронта: «Там – пу-пу».

А вскоре, не доходя до родного села около 50 км — всех, бродячих, немцы посадили в товарные вагоны, и повезли в Германию, с остановкой в Белоруссии. Там нас, загнав в большую конюшню, оставили ночевать на полу, на соломе, но спать мы уже не спали, так как нас заедали вши. Утром покормили и посадили снова на другой поезд, и повезли через Польшу дальше. Ехали долго, привезли на станцию в город Гамбург. Здесь покупатели-хозяева начали выбирать многих, которые были постарше – на шахты, заводы, фабрики, а нас, подростков, забрал хозяин Густав Альтман, на фабрику – «Ганзенмоторенфабрик», ул. Круппенштрассе. Рабочий лагерь был недалеко от фабрики, на окраине города, в двадцати минутах ходьбы от фабрики.
Вокруг лагеря был деревянный забор с колючей проволокой сверх забора, лагерь охранялся службой СС, они были очень злые: подгоняли нас вставать на работу, заставляя ходить только строго строем с собаками-овчарками.
Кормили нас очень скудно — брюква, гнилая картошка. Иногда варили баланду из кольраби, или шпината с песочком, который попадался из-за плохо промытых овощей. Многим позже делали операции по поводу аппендицита. Среди наших узников были и врачи. Им было легче — они находились в больнице, работали по своей специальности, но только в русской больнице.
Когда, бродя еще по России, я, побираясь, заходил в одно из сел, там висело объявление: «Не заходить, здесь, тиф, больные!», но когда я туда зашел, то увидел такую картину — люди лежали на кроватях и не могли сказать ни слова. Я тогда и понял, что это такое, когда после такого посещения стала болеть голова, поднялась температура до 41 градуса, и я привез в лагерь сыпной тиф. Меня срочно отправили в немецкую больницу, где я не мог даже разговаривать. Обслуживали там немецкие врачи. Там я не мог ни пить, ни есть, но врачи обращались со мной, как с ребенком -малолеткой, мне было тогда 14 лет и 9 месяцев (1942). В больнице я пролежал 4 дня, температура спала, и я начал кушать. А вечером меня уже увезли в русскую больницу, где нас кормили, как в лагере: утром – чай с бутербродом, помазанным маргарином, в обед — баланда без хлеба, вечером – снова бутерброд с маргарином и кофе — эрзац с сахарином.
В лагере нас находилось 220 человек. В одном бараке было 3 комнаты. В каждой комнате – 8 двухъярусных коек по 16 человек на каждой. Была в комнате и железная печь-буржуйка, которую, мы и топили по очереди, чтобы было тепло спать. Нары были деревянные.
На работу нас будили в 6 часов утра. Был общий умывальник с холодной водой. Еще деревянная емкость диаметром в 1 куб. м. для купания. Котел был такой, где грели сами воду, купались и стирали. Мыло давали на стирку, тоже пополам с песочком.
На фабрике работали многие иностранные рабочие: бельгийцы, немцы, но только по графику: позже приходили на работу и раньше уходили, а мы же – « остарбайтеры», работали по 12 часов в сутки. Иногда оставляли еще кое-кого работать, охрана всегда была с нами: на проходной, у ворот фабрики, так что убежать было невозможно. Мой лагерный номер был 186-й на спецодежде и знак «OST» на левой груди.
Однажды на работе со мной произошло ЧП. Когда я в очередной раз возвращался из туалетной в цех, к станку, (а мне приходилось проходить мимо продуктового склада для иностранцев, туда и обратно) немка фрау Зибе попросила меня помочь ей поднять какой-то груз и переставить его на другое место. Женщина она была слишком полная и тучная, и я решил ей помочь. В знак благодарности она отрезала полбуханки хлеба и отдала мне. Я спрятал хлеб под спецодежду и вдруг при входе в цех случайно встретился с одним мастером из СС, который обратил внимание, что я что-то несу под полой своей одежды. Я ему соврал, сказав, что нашел хлебные карточки и выкупил хлеб. Он, конечно, не поверил мне и тут же ударил меня 2 раза по лицу. После этого случая фрау Зибе была напугана моим поступком и просила меня, чтобы я никому не рассказывал, особенно ее мужу, который был другом и одно партийцем одного из охранников СС.
Припомнил я еще один случай с моим отцом. Однажды он пришел с работы в лагерь со слезами на глазах. Отец рассказал мне, что его мастер СС заставлял его поднимать тяжелые предметы, а отец не мог, потому что его левая рука была изранена еще в первую мировую войну 1914 года так, что пальцы не сгибались. Но когда отец показал мастеру руку, а переводчика в этот момент не оказалось рядом, мастер схватил его за руку и за больной палец, и так крутанул со всей злостью, что и палец и рука очень заболели и опухли. Я же на следующий день пожаловался своему другу-коммунисту Альфреду Вольберу, который при мне позвал своего коллегу -мастера и рассказал о происшедшем случае с моим отцом. На следующий же день моего отца перевели и прикрепили к другому мастеру, более уравновешенному и сочувствующему нам. А мой отец продолжал работать на фабрике в хозчасти дворником до момента нашего освобождения англичанами.
Мы же продолжали общаться с иностранными рабочими только в туалетной, или в подвале, во время тревоги – очередного налета англо-американской авиации.
Помню еще такую деталь: обувь наша рабочая была – деревянные колодки, от которых набивались мозоли. Через некоторое время нам эти колодки поменяли, на лучшие. Сверху у них был уже искусственный дерматин, но подошва такая же деревянная.
Иностранные рабочие жили отдельно от нас: в таких же деревянных бараках. Питались отдельно: их кормили лучше, чем нас. Один француз как-то принес нам миску картофельного пюре. Он рисковал сам, добровольно. Иностранцы поддерживали нас и морально: от них мы узнавали все новости, где находится фронт.
Со мной мастером работал все тот же Альфред Вольвебер – он был коммунистом 48 лет. Он работал на этой же фабрике обер-мастером, но когда пришел к власти Гитлер, его сняли с этой должности, а у него было 2 детей -подростков — мальчик и девочка. Он меня познакомил с ними. Девочка была немного старше меня, почти уже невеста. Во время очередной бомбежки наш лагерь сгорел, мастер взял меня к себе, и написал записку, что я, якобы, работал, расчищая завалы после бомбежки города. Налет на город был массированный, но наша фабрика почти не пострадала, вот только наш лагерь сгорел.
На работу нас водили строем до последнего дня войны, а когда охрана- полицаи сбежали куда-то, мы поняли, что нас ожидает скорое освобождение.
На другой день появились английские солдаты, которые объяснили, кто они такие, и просили, чтобы мы не убивали начальника лагеря, так как он один знал, где находятся запасы продовольствия. Англичане сказали, что будут следить, чтобы нас лучше кормили. В других лагерях вешали начальников лагерей сами же узники, что послужило проблемой снабжения продовольствия освобожденных узников в лагерях.
Нам начали выдавать « сухие пайки»: мы уже кушали тушенку, от которой нас пронесло, галеты, консервы и др. Один из наших узников ограбил начальника лагеря, забрал у него аккордеон, но сам начальник лагеря так и не появлялся. Правда, был он дефективным – криворотым.
Я вспомнил еще один случай до освобождения лагеря англичанами. Обычно хлеб в лагере полиция выдавала всегда вечером. И однажды, начальник лагеря объявил: «Сегодня ваш русский камрад украл ваш хлеб, и вы останетесь без хлеба!» Вся наша комната не спала, следила за каждым, кто же это сделал, кто будет жевать этот хлеб? А он « этот» спрятал где-то его, а жевал его, укрывшись одеялом с головой. Кто-то это заметил, и рассказал, что это был некий Юра. Поскольку уже пропадали иногда сигареты и другие вещи, немцы этого Юру — вора отправили в концлагерь.
Когда же нам начали выдавать англичане тушенку, люди переболели, потому, что были настолько истощены. Англичане разрешили нам, узникам 3 дня грабить, что только можно и где можно. Многие из нас приносили и со свалки: убитых под бомбежкой свиней, птиц. Это мясо варили в котле, грели воду, купались. Такой карантин продолжался долго. Нам говорили, что как только отремонтируют железнодорожные пути, тогда нас всех отправят домой. А в это время уже представители советских войск разыскивали наши лагеря и требовали репатриации своих людей – « остарбайтеров» в восточную зону.

Позже англичане подогнали к лагерю машины и начали нас отправлять в зону американских войск. В так называемые « лагеря перемещенных лиц» и даже в те лагеря, где сохранились еще газовые печи и крематории, и другие орудия уничтожения. Американцы кормили нас той же тушенкой, галетами. Давали даже искусственный мед и « сухие пайки». Уже через несколько дней, американцы на студебеккерах перевезли нас через реку Эльбу в восточную зону. В зону советских войск. Там нас продержали более одного месяца. Мы работали на армейских складах, загружая до 40 вагонов оборудованием, которое, подлежало вывозу из Германии.
Старшина предупредил нас, что во время разгрузки и загрузки товарных вагонов, чтобы мы не вздумали самовольничать, и вскрывать пакеты. Он сказал: « Я открою один пакет на всех вас и чтобы там ни было, табак, тушенка — кушайте на здоровье!»
Такой карантин нам пришлось держать долго. Тем, кому был уже 18 и более, призвали в армию, отобрали старых, малых и женщин, для отправки домой. Но все обязательно проходили строгую проверочную фильтрацию. Затем, после тщательной проверки машинами через Польшу везли бывших узников домой. Мне повезло: водитель взял меня к себе в кабину и предупредил, что путь опасный и если, будут нападать вооруженные люди – «бендеровцы», то я должен в них стрелять, а он — водитель будет нажимать на газ. В пути он показал мне одно место, где на транспорт напали «бенедровцы» и устроили здесь настоящую бойню: были расстреляны дети в колясках, женщины и мужчины. И еще посоветовал, что если кто-то захочет остановиться по необходимости, то чтобы не стеснялись, но не отходили далеко от машины. Так мы проехали благополучно Польшу, нас привезли в Белоруссию, где уже была наша родная колея железнодорожных путей. Здесь нас перегрузили в вагоны и повезли дальше. Следует отметить, что и на этой территории в то время тоже совершались разбойные грабежи.
Мы прибыли на станцию Ясиноватая. Отсюда мы с отцом пошли пешком в г. Макеевку, почти 9 км, где дома, в оккупации остались мать и две мои сестры. Сестры нам потом рассказывали, как они нас разыскивали, переходили даже линию фронта. Слезам радости встречи не было конца. Я приехал домой в велюровой шляпе, которую мне подарил один бельгиец, испанец дал мне жакет, а брюки голландец. На ногах немецкие колодки, так называемые « сабо».
Вот тут-то мне и пригодилась профессия токаря. Когда я работал в Германии на шлифовальном станке, я старался овладеть всеми видами станков. И это мне удалось. После войны везде не хватало рабочих рук, а станков было мало. Опыт токаря мне очень помог.
Когда же восстанавливали блюминг на металлургическом заводе, я работал в мартене №1, миксировым и работал даже подручным сталевара.
В 1952 году я женился на девушке, в которой я нашел свою судьбу, сходную с ее судьбой. Потом я работал в тресте «Сталиншахтопроходке» проходчиком вертикальных стволов. Так за свою жизнь я побывал токарем, взрывником, стропальщиком, машинистом электровозов в шахте, проходчиком, миксеровым.