Корнейчук Василий Андреевич

То, что мне пришлось пережить в 17 лет, я вряд ли смогу забыть. Такое не забывается. После возвращения домой я много лет просыпался в холодном поту, не понимая где я нахожусь.
Забрали меня 4 июля 1942 года из с. Цыбулево Монастырыщинского района Винницкой области. Привезли на станцию Монастырыще, где меня, как и других пленных, погрузили в товарные вагоны. Эшелоны оцепила охрана.
Хочу чтобы Вы поняли, в каких нечеловеческих условиях находились мы эти 10 часов пути. В каждом вагоне было /приблизительно/ по 70 человек /мальчиков и девочек/ и находились вместе, а туалета при этом не было. Когда нас привезли на станцию, то начали выпускать из вагонов и каждый из нас находил место, чтобы сходить в туалет, где только мог. С этого момента началось моральное унижение детей, возраст которых был от 15 лет и старше.
Привезли нас в Польшу /г. Перемышль/, где пересадили в другие эшелоны, которые доставили нас в Германию. На перерсыльном пункте продержали 6 дней. Мы ждали покупателей. Поселили нас в большие конюшни или сараи для животных, спали на соломе. Кормили один раз в сутки супом и давали 300 г хлеба.
Меня отправили в г. Оснабрюк на Металлургический завод «Клекснер-Верк Марием Ботте», где я проработал с 1942 по 1943 год. Случилось так, что неожиданно вышли из строя 2 станка, на которых я работал, и меня забрали в тюрьму на 3 месяца. Немцы называли меня комсомольцем и русским партизаном. Через 2 дня начались допросы. Здесь я пережил свою первую пытку. Сильно били и жгли коленным железом тело на левой руке. Шрамы на теле являются подтверждением пережитого ужаса. Я молчал. Тогда они оторвали мизинец на правой руке. Я на всю жизнь остался калекой.
Передать словами физическую боль, перенесенную в таком юном возрасте я не смогу. Об этом очень трудно вспоминать.
Не добившись от меня никаких признаний с больной рукой отправили в концлагерь “Нойенгамме”. Привезли этапом 20 человек и поместили в карантин, где мы находились 18 дней. Мы были отделены от остальных узников, к нам никого не подпускали. Но некоторые подходили, спрашивали, искали земляков. И когда я выкрикнул, что я из села Цыбулево то сразу нашел своего односельчанина Червинского Ивана. Он находился в 17 блоке и сделал так, чтобы меня распределили к нему в блок. Но перед тем как попасть в блок нас погнали в баню. Нас там остригли и сделали профилактику. Эта процедура заключалась в том, что тело обмазывали белым раствором, который вонял и обжигал все тело так, что нельзя было выдержать. Но и сказать ничего нельзя, потому что сразу же эсэсовцы начинали бить плетками и резиновым шлангом по голове. После профилактики голых погнали одеваться. Нам выдали полосатые робы и верхний халат, что-то вроде плаща, на ноги хольцшуги. У каждого из нас был номер. Мой лагерный номер 25858. Перед, номером буква Р. Буква Р означала русский. Национальности украинец для них не существовало. За нами пришли блоковые. Привели в блок и дали место на цементном полу, потому что в блоке нас было 750 человек и на нарах негде было даже сесть. И только, когда погибал узник освобождалось место.
На следующий день вновь прибывших узников начали разбирать на работу. Я попал в глиняный карьер к капо Венциль и капо Екель. По национальности Венциль был чех, а Екель — немец. Оби были коммунистами, и попали в лагерь за политические взгляды.
Началась моя лагерная жизнь. Это место было очень страшным. В команде было 95-100 человек. Ставили на одну вагонетку по 6 человек. В первый же день работы я понял, что выдержать это все будет очень трудно, а жить очень хочется, ведь жизнь в 17 лет только начинается. Прошло 8 дней работы, и на 9 день меня заставили тягать прицеп, на котором работало 12 человек. Утром нам выдавали по 1 стакану кофе и 50 г хлеба. На обед нам привозили в карьер 250 г хлеба на день и пол литра баланды. Это была вода чем-то закрашена и там плавали куски брюквы, каляраба, штык-рыбы, когда что бросят для навара. Выходя вечером из блока на проверку, узники бежали к мусорной яме возле кухни. Нам не разрешалось туда ходить, за это избивали. Узники хватали то, что находили и ели гнилье. Очень сильно травились и через несколько дней попадали в крематорий. Выезжали мы с этим прицепом на проходную, а за нами шла колона узников. На проходной нас провожал оркестр. Я спросил товарища, зачем этот прицеп. Мне объяснили, что на работу мы везем его пустым, а с работы будем везти трупы. Но когда вечером эсэсовец дал отбой, и я подошел к прицепу, то увидел на нем около 15 человек — мертвых. Унтер-офицер пересчитал трупы на прицепе и с улыбкой на лице дал разрешение везти трупы в крематорий.
Возле крематория нас встретили рабочие, которые сами выгружали трупы и складывали их как дрова. Крематорий работал не прекращая, трупы жгли постоянно. Зрелище было страшным. Периодически в лагерь приезжали бауера и покупали пепел для удобрения своих полей.
Через дней 10 у нас была проверка, после того, как в концлагерь на меня пришли документы. Меня опять забрали на допрос. Спрашивали опять за станки, выведенные из строя на металлургическом заводе и требовали признаний. Я пытался оправдаться, доказывал что произошло это не по моей вине. Меня ударили несколько раз по лицу и сказали, что я стою в очереди на виселицу. Отпустили на работу, а вечером после проверки обнаружили исчезновение 5 узников. Пока их искали, мы стояли 6 часов под проливным дождем на улице промокшие и околевшие от холода. Дрожь пробивала все тело насквозь. В тот вечер их не нашли, а на следующий день этих беглецов обнаружил мальчик и позвонил в полицию. Их словили, привели в лагерь, а вечером часов в шесть, когда мы вернулись с работы, беглецов вывели на плац перед строем заключенных и объявили приговор. Было приготовлено шесть виселиц. И тут выкрикнули мой номер 25858, и я стал шестым для повешенья. Повесили пятерых беглецов и качали вешать меня, но в это время приехал проверяющий /по нашим предположениям это был русский подпольщик/. По рассказам моего односельчанина Червинского Ивана, этому проверяющему доложили, за что повешены узники, сказали и за меня. Он дал указание проверить у меня пульс, я был еще жив и только потому, что веревка порвала тело на шее и через разрыв хлынула кровь. Меня смогли спасти. По распоряжению прибывшего проверяющего мне начали делать уколы и отправили в немецкий госпиталь, где лечили месяц. После госпиталя я попал обратно в концлагерь на стройку, которая проходила на территории лагеря. Рабочий день длился 12-15 часов. Мы копали траншея под трубы, вывозили мусор, носили кирпич для стройки. Но и здесь над нами издевались. К узнику, который уже выбился из сил или чем то не понравился, подходил эсэсовец, бил его по лицу, забирал у него минец и кидал так, чтобы минец упал за охранника. Требовал забрать. Зайти за территорию, где стоит охранник, значит, нарушить порядок. Сначала узника избивали палками до смерти, или могли сразу расстрелять. Для них это было развлечение.
Уходя на работу ты не знал, вернешься обратно или нет. А жить уже не было сил. Для крематория, я еще тогда не подходил, потому что мог еще передвигаться и что-то делать. Тех, кто уже не мог двигаться и доживал последние дни, назывался «мусульманами».
Я стал говорить своему односельчанину, что выдержать больше не могу, что это будет мое последнее место работы, что скоро меня не будет в живых. Односельчанин пообещал поговорить с блоковым, чтобы меня перевели на другое место работы. С кем он говорил, я не знаю, но попал на хоздвор. Стало немного легче жить. Я убирал двор, разгружал машины. Меня не охраняли, не били. Однажды пришла машина с брюквой и меня позвали ее разгружать. Ко мне подошел узник и попросил одну брюкву, я ему дал. Но в это время за нами наблюдал дежурный эсэсовец и все увидел. Узника отправили в сизо, а меня обратно на работу. Вечером на площади состоялась казнь. Всем объявили, что мы воры. Узника повесили, а мне присудили 25 плеток. При росте в 1.80 см. я весил 40 кг. На мне мяса не было, а только шкура и кости. А когда меня били, то казалось, что раздроблены все кости. Но я продолжал жить.
В 1944 году из лагеря отобрали 60 человек, которые могли еще передвигаться этапом отправили в г. Гамбург на расчистку завалов. После бомбежек на город страшно было смотреть, все вокруг разрушено и черное от пожаров. Наша работа заключалась в том, что мы расчищали руками завалы домов и доставали трупы. На трупах иногда находили золотые украшения. Нас предупредили, что если мы хоть что-нибудь возьмем, то расстрел будет тут же. Все, что находили, мы отдавали надзирателю. После разбора завалов, нас заставляли зачищать кирпич и грузить на машины. Мусор тоже грузили и вывозили за город. Разбирая завалы мы могли подивиться продуктами: хлебом, колбасой, печеньем. Не смотря на то, что продукты были порчеными, мы от голода запихивали их в себя. Немцы над нами смелись, что мы едим как свиньи, а в лагерь продукты нести запрещалось. Работа была очень тяжелой, но и кормить нас стали лучше: давали 3 раза в день суп, 300 г хлеба и 20 г маргарина.
На расчистке город я пробыл 4-5 месяцев. После этого меня отправили в концлагерь Сексенхаузен. Я получил номер 69695.
На этом я рассказ свой заканчиваю.
Это письмо с моих слов пишет моя внучка, потому что я сам писать не могу, так как перенес две операции на глазах.