Прокоп Иван Иосифович

Родился Иван Иосифович в 1927 году 2 мая в Днепропетровске, в том доме возле «Озерки», где живет и сейчас со своей женой, Ионной Григорьевной Рябенко. Летом 1943-го в этот же дом ворвались фашисты и, помахивая автоматами, приказали 14-летнему Ивану срочно собираться. И парень, и его родители догадывались, что немцы «приглашали» не на пикник. Оккупантам накануне пришел приказ набрать очередную партию молодежи для работ в Австрии. Как наши хлопцы ни прятались по подвалам, избежать угона из родной страны им не удалось. Около двух месяцев, пока формировали эшелон для отправки, согнанных молодых днепропетровцев держали в тюрьме на ул. Чичерина.
В Австрии Иван попал на коксохимический завод фирмы «Питтель унд Браузеветтер», где подросткам приходилось толкать тележки с горячим шлаком.
— Мы так задыхались от шлака, — рассказывает Иван Иосифович, — что решили бежать — будь что будет. Собрались четверо человек (один с нашего двора), кусачками перерезали провод и ушли. Пару дней бродили в лесочке, а потом немцы нас поймали (видно, кто-то из местных жителей видел, как мы в лесу прятались, и доложил). В тюрьме в Вене нас долго пытали — подозревали, что мы убили каких-то немцев. А пытала как? Подвешивали за отведенные назад руки и. били «гумом» (это такая дубинка со свинцовым набалдашником или стержнем внутри) по голове, по почкам, затем обливали холодной водой, и снова били. Ничего не добившись (и добиваться-то было нечего), немцы отправили нас в концлагерь, в Маутхаузен.
В концлагере украинских парней (так же, как и узников из других оккупированных фашистами стран) ждали работы более разнообразные, чем на заводе. Например, пленных возили на разминирование неразорвавшихся бомб замедленного действия. Пока немец-сапер лежал в укрытии, узники должны были откопать и очистить бомбу от земли. Только потом ее разминировал сапер. Из пяти отправившихся на такие работы машин, как правило, две взрывались…
Оставшихся в живых ожидал барак концлагеря человек на сто. Спали на полу, на один матрац умещалось четверо — комплекция позволяла, ведь лагерная «диета» состояла в основном из брюквенной баланды и «хлеба», похожего на тырсу. Если но пути на работу останавливались возле деревьев, кора моментально была обглодана пленниками. Это был их единственный «деликатес».
— В основном болели от недоедания. Утром просыпаешься, а рядом как минимум пятеро от голода умерли. Пристрелить больных или нет — зависело от капа (почему так называли, не знаю) — начальника барака. Им был немец, который находился, как и мы, в пожизненном заключении. Но он спал отдельно от всех, за перегородкой и на кровати. Наш кап, из 17-го барака, жалел малолетних и не отправлял на работы в карьер. Мы ездили в Лини делать шлакоблок. Но однажды и мне пришлось в карьере побывать. Там узников заставляли носить носилками тяжелые камни. Некоторые несли и шатались, падали. Была там лесенка, под которой глубокий обрыв. Кто сам туда срывался, а кого немцы ногами подталкивали.
— Я знаю, что вы, Иван Иосифович, из концлагеря тоже пытались сбежать.
— Из Маутхаузена никто не убегал. А нам случай подвернулся, когда в Линц на месяц, отправили делать шлакоблок. Однажды прилетела «рамка» — американский самолет, и сбросила листовки. В них мирных жителей просили уйти с данного квадрата, т.к. он будет ничтожен. Мы как раз попадали в этот квадрат. Немцы глянули — летят американские самолеты, и положили нас в траншеи. Я начал самолеты считать, а они все ближе и ближе, вот-вот будут бомбить. Мне один военный рассказывал, что во время бомбежки, чтобы не оглушило, нужно уши закрыть, а рот открыть. Я так и сделал. Началась бомбежка: я не представлял до этого, как земля может так сильно шататься. Бомба попала в наш барак, нас накрыло осколками и упавшими балками. Кричу: «Кто жив, тикайте!»
Добрались с уцелевшими ребятами к Дунаю, а там огромная оглушенная рыба плавает. Мы ее схватили и еще полуживую с костями поели. Повезло мне, что вырос на Днепре, хорошо плаваю и не раз Днепр переплывал. Переплыл и Дунай. Только до берега добрался, правую руку выкинул вперед, схватился за камень и потерял сознание. Если бы не вцепился, утонул бы. Очнулся, вижу — нас четверо выплыло. Пошли к трассе, за которой в лесу надеялись встретить американских парашютистов. Они прыгали с подбитых немцами самолетов. Только подошли к лесу: «Хальт!» Немцы на мотоциклах уже нас ждали, погрузили на грузовики и опять в Маутхаузен отвезли, по баракам раскидали.
После работы заключенных выстраивали на концлагерном плацу на перекличку. Каждый узник знал назубок свой номер на немецком языке. Начальник лагеря, прогуливаясь вдоль рядов с собакой и тросточкой, внимательно всматривался в лица своих пленников. Только по ему ведомым причинам отбирал он тех, кто по взмаху тросточки должен был выйти из строя. Взмахнул тростью — и пять обреченных выводили. Однажды в одну из таких пятерок попал и Иван Прокоп. Отобранных повели к карьеру, где их встречали пулеметчики. Иван инстинктивно пригнулся, а один пожилой военнопленный накрыл хлопца своим телом.
Расстрелянные тела повезли в крематорий, там складывали их в штабеля. Положили и Ваню. «Слышишь, вроде кто-то дышит», — сказал один работник крематория другому, и они вытащили бессознательное тело Ивана из груды трупов. Привели парня в чувство, расспросили, покормили, оба оказались земляками, тоже из Днепропетровска. «Мы тебя спасем, — сказали они. — Нас тут через два-три месяца уже не будет, немцы меняют «персонал». Раздался стук в дверь. Ивана снова положили в штабеля мертвецов. Зашел эсэсовец, посчитал трупы и ушел. Парня опять вытащили и помогли тихонько вернуться в свой барак (крематорий находился посреди концлагеря).
— Эти люди мне рассказали, как фашисты набивали полностью людьми газовую камеру, затем немец открывал газ, а в щелочку смотрел, как люди корчатся, цепляются друг за друга. Тела складывали на железную тачанку, которую загоняли в печь крематория. Мертвяку перерезали сухожилия на руках и ногах, иначе он подымался.
Пепел собирали в специальные баки — для удобрения земли.
Вернувшись в свой барак, Иван рассказал все капе. Тот говорит: «Номер свой оставляй. А фамилию нужно сменить». И стал Иван Прокоп Иваном Белоусом. Переправил его жалостливый начальник барака в филиал Маутхаузена — в Эбензее.
Лагерь Эбензее находился в Альпах, и охраны там почти не было, ведь бежать пленникам некуда: везде горы. Как-то начальник лагеря построил всех узников на плацу и предложил всем для сохранения жизни зайти в туннель, т.к. будет стрелять артиллерия. Но один немец потихоньку одному узнику сказал: «Не ходите, там заминировано». Тут же по цепочке об этом узнали все пленные и отказались идти в туннель. Тогда фашисты загнали заключенных в бараки, запретив оттуда выходить.
— Слышим, идут танки. И один танк уже прорвал проволочное заграждение. Это были американские войска, которые нас и освободили 6 мая 1945 года. Живых в Эбензее оставалось 16468 человек. Американцы тоже хотели создать лагерь, а потом нас распределять кого куда. Но мы отказались. Один русский лейтенант стал нами, малолетними, командовать. Он выдавал нам продукты, по частям, чтобы не умерли от объедания. Нашли телегу, и на ней американцы переправили нас к нашим. В госпитале освободившихся узников подлечили, подкормили. Через месяц мне предложили в документах написать 1926-й год рождения и отправиться в армию на год раньше. 20 мая 1945 года, в 16-летнем возрасте, я вступил в ряды Советской армии. Дали нам по три лошади и отправили в Одессу, где отслужил три года. Когда однажды мне дали задание съездить в Донецк, проезжая через Днепропетровск, я зашел домой. Для родных, которые уже не надеялись увидеть меня живым, конечно, было большое счастье. После армии вернулся домой насовсем, работал водителем троллейбуса, потом на автозаводе.
С Ноной Григорьевной Рябенко Иван Иосифович познакомился (уже когда они оба овдовели) в 1991-м, на встрече малолетних узников концлагерей. Теперь они живут одной семьей. Рассказ Ноны Григорьевны о войне был не менее трагичен.
Родом из Белоруссии, из Полесской (теперь Гомельской) области. В 1942-м, когда в Белоруссии активизировалось партизанское движение, Ноне было шесть лет, ее сестре — 9, а старшему брату — 10. Их отец погиб в первый же военный год на фронте.
— В райцентре, где мы жили, стояли чехи, многие из которых убегали в лес к партизанам. И немцы чешские подразделения отправили на фронт. Нас предупредили — убегайте, и мама решила укрыться в деревне у бабушки. По дороге в село фашисты нас и поймали. Вместе с другими закрыли в сарай и подпалили его. Сарай уже горел, мы начали задыхаться. Мама подвела нас к воротам, чтобы легче было дышать. Вдруг к немцам подъехал мотоциклист с какими-то документами. Людей выгнали из горящего сарая, погнали на станцию и погрузили в товарняки.
Привезли в Польшу, загнали в бараки, всех остригли. Немцы собирали волосы, кажется, для матрацев. Помню, двор там был усыпан шлаком, ходить по нему босиком я не могла и все время падала. Лицо у меня было побито об эти камни. Еще помню, как согнали нас в огромный зал, похожий на баню, и заставили обмакнуть ноги в какую-то жидкость. Как потом выяснилось, это нужно было, чтобы ноги в газовой камере не скользили. Нас перепутали с евреями и хотели сжечь. Но один русский доктор убедил немцев, что мы не евреи. Тогда нас отправили в лагерь Штартгарт (кажется, это был филиал Освенцима). Туда иногда приезжали «покупатели», которым нужны были сельхозработники, и отбирали их себе среди пленных. Нас долго с малыми детьми никто не выбирал. Но однажды и мы попали к хозяину в деревню. Я нянчила двухнедельного хозяйского ребенка.
После освобождения советскими войсками в 1945-м мы вернулись на родину. Ни одной целой хаты не осталось, только немецкие блиндажи. В них мы и жили первое время. После школы я приехала к дяде в Днепропетровск, училась в училище связи, затем в металлургическом институте.

Наталья БЕЛОВИЦКАЯ